Примерно через пять минут после того, как вагон остановился, Анита увидела, как в него взобрались двое мужчин. У одного из них на рукаве были нашивки машиниста, и он вошел в кабину, открыв дверь ключом. Второй был полицейским.
Последний поднял руку, чтобы заставить замолчать обступивших его пассажиров. При этом он все время повторял:
— Я ничего не знаю. Вы сможете выйти из вагона через несколько минут… Я ничего не знаю.
Вагон тронулся и менее чем через минуту оказался на залитой светом станции ''Боулинг-грин". Анита выглянула в окно.
На платформе выстроилась шеренга полицейских, которые, взявшись за руки, сдерживали наседающую толпу. Человек в униформе кондуктора повозился немного с чем-то вроде ключа, и двери вагона распахнулись. Полицейских смели, отбросили в стороны, и толпа ворвалась в вагон.
Прескотт ушел со службы в половине седьмого. Уже стемнело. Воздух был прозрачен и чист, каким он бывает иногда в легкий морозец. Прежде чем выйти на улицу, он подставил голову под холодную воду, а затем тер ее полотенцем, пока не заболела кожа, но это оказалось негодным средством против овладевшей им смертельной усталости.
Район опустел. Гигантские небоскребы казались покинутыми, брошенными на произвол судьбы. Юристы и бизнесмены, журналисты и политики — все разошлись по домам. Наступал час, когда здесь можно было встретить только пьяниц, грабителей или бездомных — людей, горюющих или ведущих охоту за средствами к существованию.
Магазины на Фултон-стрит либо были уже закрыты, либо закрывались. Скоро все это обширное торжище — царство, унаследованное людьми его собственной расы или пуэрториканцами от тех, кто предпочел покинуть эти места, лишь бы не жить рядом с "черномазыми", — тоже опустеет. Двери больших универмагов были надежно заперты, сторожа и сигнализация начеку.
Закрывался и газетный киоск на углу, хозяйкой которого была женщина фантастического возраста и выносливости. Прескотт намеренно отвел взгляд от газетных заголовков.
Перед ним возник чернокожий мальчишка в ковбойской шляпе и красном пальто, который сунул ему что-т. о прямо в лицо.
— Купи газету "Черных пантер", брат.
Он отрицательно покачал головой и пошел дальше. Но мальчишка не отставал. Днем улицы города были полны такими же пареньками, продававшими листки такого рода. Прескотту очень редко приходилось видеть, чтобы их кто-то покупал. Может быть, они продают газеты друг другу? Нет, не надо над этим смеяться. Разве у тебя самого есть хоть что-то, во что ты веришь?
— Купи газету, друг. Или ты не хочешь знать правду? Ты так и останешься рабом белых хозяев этой страны.
Довольно грубо Прескотт отстранил от себя протянутую руку с зажатой в ней газетой. Мальчишка обиженно уставился на него. Прескотт почувствовал жалость.
— Хорошо, давай.
Он сунул газету в карман. Из закрывшегося уже магазинчика грампластинок продолжала нестись музыка. Должно быть, хозяин забыл выключить магнитофон. Неужели этот стук и надрывные голоса будут продолжаться здесь всю ночь и испохабят даже предрассветную тишину?
Меня тошнит, подумал Прескотт. Тошнит от полицейских и преступников, от невинных жертв и равнодушных прохожих. Тошнит от злобы и крови. Тошнит от того, что случилось сегодня, и от того, что произойдет завтра. Тошнит от белых и черных, от моей работы, моих друзей, моей семьи, от любви и от ненависти. Но больше всего меня тошнит от себя самого — чистоплюя, который воротит нос от несовершенств этого мира, зная, что никто никогда не попытается их исправить, даже если бы знал — как.
Если бы только он был на три дюйма повыше. Если бы только у него лучше шел бросок с дальней дистанции. Если бы он был белым. Или уж действительно черным.
Одного никто не мог у него отнять. У него был превосходный дриблинг. Он бесстрашно врывался с мячом в самую гущу более рослых защитников, которых заставала врасплох его стремительность. И, прежде чем чья-либо рука могла помешать ему, мяч уже описывал короткую дугу к кольцу.
Прескотт скомкал газету в подобие мяча. Сделал несколько финтов, резко повернулся и "крюком" послал "мяч" в светящуюся витрину магазина. Два очка! Наблюдавший все это бродяга захихикал, изобразил аплодисменты, а потом протянул Прескотту серую от грязи ладонь. Прескотт прошел мимо.
Завтра ему станет легче. А послезавтра? Плевать. Завтра будет легче хотя бы потому, что хуже быть уже не может. Все в порядке.