У Марты, естественно, была мысль обратиться к администрации школы, но для дурня Фредди это имело бы самые серьезные последствия, вплоть до исключения. И главное, все равно никакими мерами уже не загонишь джинна обратно в бутылку. Узнав о случившемся, школьная администрация устроила бы отвратительное общее собрание, посвященное сохранности личных данных и безопасности в Интернете. История Марты стала бы показательным примером, а она сама — образцом идиотизма. Эти «воспитательные меры» только раздули бы происшествие, придав ему дополнительный импульс. Взрослые наложили бы запрет на снимок, потребовав, чтобы каждый из учеников удалил его у себя. Но ведь всем известно, что нынче просто технически невозможно полностью удалить что-либо. А привлекательнее снимка голой девчонки может быть только запрещенный снимок голой девчонки.
Марта подошла к шкафчикам десятиклассников и вдруг остановилась как вкопанная. Поверх шкафчиков висел самодельный баннер, изготовленный из куска старой простыни, с крупной надписью — «ХВАТИТ СТЫДИТЬСЯ ШЛЮХ!»
У Марты вспыхнули щеки. Она знала, чьих рук это дело. Она стала настоящей знаменитостью у группки девчонок, выступавших против современного сексизма и женоненавистничества. Они всего лишь пытались ее поддержать, но неужели эти девицы не понимали, что их баннер, изготовленный с самыми добрыми намерениями, клеймил ее шлюхой? Какая ирония: среди десятиклассников она и Фредди были единственными девственниками. Нет, эти юные феминистки не набивались ей в подруги. Они мнили себя ее защитницами, и от их удушающей заботы Марта чувствовала себя еще слабее и никчемнее. Еще в большей степени мишенью.
Коридор постепенно заполнялся. К шкафчикам шли несколько школьных знаменитостей. В ее голове снова зазвучал голос Дэвида Аттенборо: «Взгляните на стаю… нет, на „тявкающее сообщество“ гиен. Они почуяли запах раненого детеныша антилопы. Ему не поспеть за убегающим стадом, и гиены, зная, что сородичи не придут ему на помощь, смыкают кольцо, готовясь его убить».
Марта протянула руку, сдернула баннер, скомкала его и запихнула в свой шкафчик. Там он и останется, словно злокачественная опухоль, которую затем удалят. Марта вошла в пустой кабинет географии. Сейчас здесь было относительно безопасно. Этот дурацкий снимок она сделала только потому, что отчаянно хотела быть как все. А в результате оказалась еще в большей изоляции, чем прежде.
Подойдя к учительскому столу, она пальцем раскрутила стоящий там глобус. Земля была крошечной песчинкой в просторах Вселенной. Палец Марты закрывал почти всю Великобританию, за исключением Корнуолла, Северного Норфолка и Внешних Гебридов. Какой маленький остров. А она — одна из миллионов крошечных человечков, населяющих его. Так почему же ей кажется, будто все сосредоточились на ней? Марте до боли захотелось вернуться в комфортное состояние анонимности. Только сейчас она по-настоящему оценила, каким благом это было. Теперь она уже больше не думала о популярности и даже о том, чтобы ее принимали как свою. Слишком поздно для подобных мечтаний. Ей хотелось стать невидимкой.
Марта уселась за парту, наслаждаясь, пока не прозвенит звонок, последними минутами уединения.
Стук в окно, возле которого она сидела, заставил девушку подпрыгнуть. Стук повторился еще пару раз. С внешней стороны окна, выходившего на игровую площадку, к стеклу были прижаты экраны трех мобильников. На каждом — одинаковая картинка. Шесть широко разведенных ног. Тройное напоминание о ее унижении.
И когда только все это прекратится?
ПИРС
18:17. Ватерлоо — Сербитон
Глядя перед собой, Пирс быстро шел по платформе № 5, пока не добрался до третьего вагона. В прошлый раз эта женщина пробила дырочку в его объемистой банке с червями. Он знал: сделай она отверстие пошире, и оттуда попрет столько всего, что ему будет уже не загнать это обратно.
Пирс прошел в самый конец относительно свободного вагона и сел у столика на четверых. Устроившись, он достал из нагрудного кармана записную книжку в потертом кожаном переплете. Каждый день Пирс карандашом заносил туда цифры. То был один из главных его ритуалов. Старая школа. Ритуалы были важны, они служили сигналами богам рынка, напоминая им, что Пирс — человек серьезный и не потерпит несерьезного к себе отношения. Существовали и другие ритуалы. Например, перед заключением важной сделки он щелкал пальцами, а потом сгибал их. Помнится, в былые времена в операционном зале биржи слышались возгласы и восклицания. Некоторые даже скандировали: «Мидас! Мидас! Мидас!» Все это осталось в прошлом.
Когда Пирс сравнил цифры в нижней части сегодняшней страницы со вчерашними, ему стало худо. Он опустился еще на пятнадцать процентов. Как такое могло случиться? Но потом краешком глаза он увидел мелькнувшую одежду экстравагантного цвета, и ему стало еще хуже. Казалось, его сердце неслось прямиком в пропасть. Неужели эта дамочка вздумала его преследовать?
— Пирс! — воскликнула она, и все его надежды, что она забрела в этот вагон по другой причине, рассеялись. — Я заметила вас, когда вы проходили мимо, и сперва подумала, что мне показалось. Значит, не показалось. Раз уж мы с вами начали общаться, мне не терпится задать вам один вопрос.
Боже, только ее еще не хватало. Пирс промолчал, не желая давать повод для расспросов. Тем не менее Айона уселась напротив, усадив на соседнее сиденье свою собачонку.
— Я хочу услышать все подробности о роковой виноградине, — сказала она. — Что вы чувствовали, оказавшись в предсмертном состоянии? Появилось ли у вас ощущение, что вы вышли из тела и наблюдаете за собой с потолка? А может, у вас перед глазами стремительно пронеслась вся ваша жизнь?
Пирс ерзал на сиденье. Он чувствовал себя пленником, которому учинили допрос. Особенно неприятным было ощущение, что все пассажиры, сидевшие вокруг, слушали этот их разговор.
— Нет, ничего такого со мной происходило, — ответил он. — Было примерно то же, что испытываешь, когда тонешь. В основном я думал о том, что моим детям придется расти без отца.
Он опять врал. Ему полагалось бы думать об пом, но он не собирался рассказывать правду в вагоне, полном любопытных ушей.
— Мелькнуло ли у вас желание сделать что-то хорошее? Например, отдать все свои деньги на благотворительные нужды? — допытывалась Айона.
Пирс покачал головой и почувствовал, что покраснел, вспомнив клятву, торопливо принесенную Вселенной. Но ведь эта клятва не считалась? Она была вырвана у него под пыткой и, следовательно, аннулировалась условиями Женевской конвенции.
И как только этой женщине удавалось видеть содержимое его черепной коробки? Хорошо еще, что она, кажется, забыла, о чем они беседовали на прошлой неделе.
— В то утро вы, что называется, посмотрели смерти в лицо. Уж не это ли заставило вас понять, насколько вам ненавистна ваша работа? Вам знакомо состояние, когда спрашиваешь себя: «Ради чего все это? Зачем я понапрасну растратил свою жизнь?»
Вот так, ничего-то, выходит, она не забыла. Пирс взглянул на часы, желая знать, как долго ему еще предстоит выдерживать этот допрос. Восемнадцать минут.
— Это случилось совсем не в поезде, — сказал он. — Осознание правды происходило для меня постепенно, год за годом.
— Но вы же говорили, что когда-то любили свою работу. Что именно вам в ней нравилось поначалу?
Глаза Айоны так и буравили собеседника, вынуждая его залезть в картотеку прошлого, которую он всегда держал закрытой, и начать рыться там в поисках ответов.
— Цифры, — наконец ответил он. — Вот за что я полюбил эту работу. Мне всегда нравилось играть с цифрами.
Может, не стоит углубляться в подробности? Пирс ждал, что Айона задаст новый вопрос и как-то продолжит разговор. Но она молча смотрела на него, пока он не заговорил снова.