— Да, сэр.
— В любом случае мы сможем добиться, чтобы вы снова владели обеими руками. Возможно, для этого понадобится немало времени, но операции по пересадке кожи и сухожилий у нас проходят весьма, весьма успешно.
— А что с глазами? — прошептал Эйб.
— При взрыве несколько мелких осколков попали вам в глаза и повредили роговицу. Это такая тонкая пленка, которая покрывает глазное яблоко. Так вот, каждый глаз заполнен веществом вроде яичного белка — оно, как воздух в автомобильной шине, не дает глазному яблоку схлопнуться. В ваш правый глаз осколки проникли глубоко, эта жидкость вытекла, и глазное яблоко сжалось. Что касается другого глаза, то он цел, если не считать повреждений роговицы.
— Когда я узнаю, смогу ли я им видеть?
— Я обещаю вам, что левым глазом вы видеть будете. Мы позволим вам открывать глаз на несколько минут каждый день, во время перевязки.
— О’кей, — сказал Эйб. — Я буду вести себя примерно. И… спасибо, доктор.
— Не за что. Ваш издатель мистер Шоукросс ждет здесь уже почти три дня.
— Давайте его сюда, — сказал Эйб.
— Ну, вы молодец, Эйб, — услышал он голос Шоукросса. — Говорят, вы проделывали прямо акробатические штуки, когда летели назад над проливом, и не всякому удалось бы сесть с поврежденным шасси, да еще увернуться от ангаров.
— Еще бы, я же чертовски хороший пилот.
— Ничего, если я закурю, доктор?
— Пожалуйста.
Эйбу было приятно ощутить аромат сигары Шоукросса. Он напомнил о тех днях в Нью-Йорке, когда они круглыми сутками работали над его рукописью.
— Мои родители про все это знают?
— Я уговорил врачей не сообщать ничего вашему отцу и матери до тех пор, пока вы не сможете сделать это сами.
— Спасибо. Значит, выходит, что я наконец нарвался.
— Нарвался? — переспросил доктор Финчли.
— Это американское выражение, — пояснил Шоукросс. — Оно означает, что ему крепко досталось.
— Я бы сказал, что да.
«Дорогие мама и папа!
Не волнуйтесь из-за того, что это письмо написано не моей рукой. Я не пишу его сам, потому что у меня случилась небольшая неприятность и я немного обжег руки.
Уверяю вас, что, если не считать этого, я чувствую себя хорошо, лежу в прекрасном госпитале и не покалечен навсегда. Даже кормят здесь отлично.
У меня кое-что не заладилось при посадке, ну и так далее. Вероятно, летать я больше не буду, потому что здесь очень придираются к состоянию здоровья.
Это письмо пишет под мою диктовку одна милая молодая дама, она будет рада делать это через каждые несколько дней.
Главное — не волнуйтесь ни минуты.
6
«„Терпение“…
Если я еще когда-нибудь это услышу, я не выдержу. „Терпение, — говорят они мне по двадцать раз в день. — Терпение“.
Я неподвижно лежу на спине в полной темноте. Когда действие обезболивающих кончается, боль в моих руках становится невыносимой. Я играю в разные игры. Я мысленно играю в бейсбол и воспроизвожу целиком весь матч, подачу за подачей.
Я думаю о женщинах, с которыми спал. Я еще совсем молодой, так что двенадцать — это не так уж плохо. Но имен большинства из них я припомнить не могу.
Я думаю о Бене. Господи, как мне не хватает Бена. Какой я, оказывается, везучий. Было только три вещи, которые я хотел делать: играть в бейсбол, летать и сочинять. С двумя из них покончено навсегда. А чем я хоть строчку напишу — членом, что ли?
Впрочем, люди здесь просто замечательные. Они носятся со мной, как с фарфоровой куклой. Все, что я должен делать, превращается в сложную задачу. Если кто-нибудь доведет меня до уборной и посадит на унитаз, я управлюсь, но потом кто-то должен меня подтереть. Это очень унизительно.
Каждый день они на несколько минут разматывают бинты, которые опутывают мое тело, словно мумию, и выпускают меня на свободу. Все остальное время мой уцелевший глаз наглухо заклеен. К тому времени, как мне удается его сфокусировать, они уже начинают снова обматывать меня бинтами. Я постоянно говорю себе, что могло быть и хуже. С каждым днем я вижу предметы немного отчетливее и уже могу чуть-чуть двигать руками.