Я писатель. Под моим пером все это превращается в нравоучительную притчу. Мы здесь, наверху, — белы, словно ангелы. Они там, внизу, — черны, словно дьяволы. Горите в аду, дьяволы!
И тут я задумываюсь о том, кого сегодня убил. Инженера, как тот мальчик из Джорджии? Музыканта, врача? Или ребенка, который еще даже не думал о своем будущем? Бессмысленные потери…»
Саманта положила трубку и огорченно вздохнула. Беременность давалась ей трудно — весь день ее подташнивало. Она поднялась по узкой лестнице в маленькую спальню, где Эйб в полном изнеможении лежал, распростершись на кровати. На секунду ей пришло в голову — может быть, не говорить ему об этом звонке? Но тогда он будет очень сердиться. Она тронула его за плечо.
— Эйб!
— М-м-м…
— Только что звонил командир полка Парсонс из Бридсфорда. Они ждут тебя в четырнадцать ноль-ноль.
«Я это предчувствовал, — подумал Эйб. — Десять против одного, что они полетят бомбить подшипниковый завод под Гамбургом. Потрясающее будет зрелище».
Ночные бомбежки были особенно эффектны — все в контрастном черно-белом освещении, а потом, когда бомбы сброшены, — огненный ковер, покрывающий всю цель. Эйб вскочил с кровати и взглянул на часы. Есть время побриться и принять ванну.
Саманта выглядела усталой и раздраженной. Ее бледность в Лондоне особенно бросалась в глаза.
— Я наберу тебе ванну, — сказала она.
— Ты не обидишься, дорогая, из-за того, что мы с тобой сегодня никуда не пойдем? Это, наверное, будет большой налет, иначе Парсонс не стал бы звонить.
— Нет, обижусь. Но все равно спасибо, что спросил.
— Ну ладно, выкладывай, — раздраженно сказал Эйб.
— Пожалуйста, не говори со мной так, как будто ты полковник и вызвал меня на ковер.
Эйб хмыкнул и запахнул халат.
— Так в чем дело, дорогая?
— Меня уже две недели каждое утро тошнит, но этого, наверное, следовало ожидать. Чтобы не сидеть в четырех стенах, мне остается часами стоять по очередям или кидаться в метро, чтобы спастись от самолета-снаряда. Мы живем впроголодь, и я ужасно скучаю по Линстед-Холлу. Но все это, наверное, можно было бы вытерпеть, если бы я хоть иногда видела собственного мужа. Ты приползаешь домой, пишешь свой репортаж и валишься в постель, пока не позвонит телефон и тебя не позовут в следующий налет. А в те редкие вечера, когда ты остаешься в Лондоне, ты до поздней ночи болтаешь с Дэвидом Шоукроссом или сидишь в каком-нибудь пабе на Флит-стрит.
— Ты кончила?
— Еще нет. Мне все это не нравится и досмерти надоело. Впрочем, тебя это, по-видимому, не волнует.
— Нет, погоди, Саманта. Мне-то кажется, что мы должны быть дьявольски счастливы. Война разлучила пятьдесят миллионов мужчин и женщин, а нам здорово повезло: мы хоть по нескольку часов можем проводить вместе.
— Может быть, и проводили бы, если бы ты не считал своим священным долгом участвовать в каждом налете на Германию.
— Но это моя работа.
— Ну да, все говорят, что это твоя любимая работа. Что ты самый лучший бомбардир во всей нашей авиации.
— Да брось ты, мне просто иногда из вежливости дают подержаться за ручку.
— Парсонс говорит другое. У них теперь хорошая примета, когда с ними летит одноглазый орел — знаменитый Абрахам.
— Боже мой, Саманта, ну как ты не можешь понять? Я ненавижу фашизм. Я ненавижу Гитлера. Я ненавижу то, что немцы сделали с евреями.
— Не кричи на меня! — Саманта сама повысила голос, но тут же поникла и всхлипнула, чувствуя свое бессилие перед неумолимой мужской логикой.
— Это все потому, что мне очень одиноко, — сквозь слезы сказала она.
— Дорогая, я… Я не знаю, что сказать. Одиночество — родной брат войны и родная мать всех писателей. Жена писателя должна переносить его легко и с достоинством, она должна знать, что это будет для него, может быть, самый дорогой подарок.
— Я тебя не понимаю, Эйб.
— Вижу.
— И не делай из меня какую-то бесчувственную дуру. Ведь мы же с тобой смогли пережить то время, когда ты писал свою книгу.
— Тогда я был без рук и оказался в твоей власти. В полной власти. Когда я ничего не видел и мы занимались любовью, это было для тебя самое большое счастье, потому что тогда я тоже принадлежал тебе безраздельно. Но теперь у меня есть и руки и глаза, а ты не хочешь ни с кем меня делить, не хочешь понять, что тоже приняла на себя кое-какие обязанности. А ведь так будет до конца нашей жизни, Саманта. Нам обоим придется приносить что-то в жертву и терпеть одиночество.