Иерусалим, апрель 1966 года
Доктор Лейберман услышал звонок в дверь своей квартиры на улице Давида Маркуса и открыл дверь.
— Я Шимшон Арони, — сказал человек, стоявший перед ним.
— Я так и думал, что вы меня разыщете, — отозвался доктор Лейберман.
Арони, знаменитый охотник за нацистами, прошел вслед за врачом в его кабинет. Несмотря на весьма почтенный возраст — шестьдесят восемь лет — суровый Арони был полон сил и энергии. Франц Лейберман выглядел, напротив, мягким и по-отечески добродушным.
— Я читал ваши заметки в газетах и журналах. Кого вы нашли?
— Моше Бар-Това из кибуца Айн-Гев. Он дал мне имена других. В общей сложности четырех мужчин и двух женщин, которых вы лечили эти годы. Вы знаете, что происходит сейчас в Лондоне. Я пришел к вам потому, что вы знакомы с этими людьми. Нам будет легче уговорить их дать показания, если нас поддержит их врач.
— Я не буду вас поддерживать. Они и без этого достаточно страдали.
— Страдали? Каждый еврей должен страдать. Всю свою жизнь страдать. Как насчет вас и членов вашей семьи, доктор Лейберман? Скольких из них вы потеряли?
— Мой дорогой Арони, чего вы хотите? Выставить их на, обозрение, словно животных? Чтобы они публично рассказали о том, как их изуродовали? Особенно женщины — им-то никогда не вернуть здоровья. При тщательном лечении, окруженные заботой семьи, они еще способны вести некое подобие нормальной жизни. Но то, что произошло с ними, похоронено в темных закоулках их памяти. Если это снова выйдет наружу, им грозит травматический шок.
— Это все равно выйдет наружу. Мы никогда не допустим, чтобы об этом забыли. Мы будем швырять это в лицо всему миру при каждой возможности.
— Вы слишком долго охотились за военными преступниками и ожесточились. Мне кажется, вы стали профессиональным мстителем.
— А может быть, я просто лишился разума, когда мою жену и моих детей вырвали у меня из рук на селекции в Освенциме. Что должно быть сделано, то должно быть сделано. Мне переговорить с ними самому или вы мне поможете?
Франц Лейберман знал, что Арони безжалостен. Он ни за что не отступится. Одного за другим, по одиночке, он их измотает, устыдит, заставит дать показания. Если собрать их вместе, они, по крайней мере, помогут друг другу сохранить мужество.
«Александер, Бернстайн и Фридман»
Адвокаты
Парк-сквер, 8
Линкольнз-Инн Лондон
30 апреля 1966 г.
Шалом, Александер!
Сообщаю о своих успехах. Я встретился с шестью жертвами — их данные и показания прилагаются. Я убедил их, что у них нет выбора и они обязаны приехать в Лондон. Франц Лейберман поедет с ними. Он будет их опекать и успокаивать.
Из разговоров с ними я узнал имена еще двух жертв. Одна из них — Ида Перец, урожденная Кардозо, живет в Триесте. Завтра я выезжаю к ней. Другой — Ханс Хассе, его адрес — Амстердам, Харлеммервег 126. Рекомендую сообщить эту информацию представительству МФЕО в Гааге.
По мере дальнейшего развития событий буду вас информировать.
Варшава — Закопане, Польша, май 1966 года
Натан Гольдмарк сильно постарел и плохо выглядел. После того, как его должность следователя тайной полиции по военным преступлениям перестала существовать, он сумел устроиться в руководстве еврейской секции Польской коммунистической партии.
Большинство евреев в Польше было уничтожено нацистами. Почти все, кто выжил, бежали из страны. Несколько тысяч — незначительное меньшинство — решили остаться: они либо были слишком стары, либо боялись начинать жизнь заново. А некоторые остались потому, что были убежденными коммунистами.
Писатели, подобные Абрахаму Кейди, считали, что лагеря уничтожения были невозможны ни в одной из цивилизованных западных стран, где то, что творили нацисты, вызывало у людей отвращение. Лагерей уничтожения не было ни в Норвегии, ни в Дании, ни в Голландии, ни во Франции, ни в Бельгии, хотя они и были оккупированы. Их не было ни в Финляндии, ни в Италии, хотя эти страны были даже союзниками Германии. Зато Польша, с ее вековыми традициями антисемитизма, стала удобным местом для создания Освенцима, Треблинки и «Ядвиги».
Впоследствии, стремясь стереть это пятно со своей репутации, Польша сделала вид, что сохранила в стране еврейскую общину, чтобы продемонстрировать всему миру, как все изменилось при коммунизме. Остались нетронутыми несколько синагог, кое-какая еврейская пресса и национальный театр — показные, жалкие остатки некогда огромной общины, насчитывавшей три с половиной миллиона человек. В полном соответствии с нацистским принципом — заставлять евреев собственными руками делать все, что с ними намечено сделать, — над ними была поставлена отдельная еврейская секция Компартии, призванная сохранять и контролировать остатки еврейского населения. Она тщетно пыталась насильно оживить театр и прессу с помощью коммунистических лозунгов.