– Не иначе написал это спьяну, – признался отец.
Как уже не раз бывало, Кора вслух сказала то, о чем я лишь осмеливалась думать:
– Господин Вестерман, а Карло не навещал вас в последнее время?
Отец обескураженно поглядел на нее и отрицательно помотал головой.
– А откуда ты знаешь, как теперь выглядит Карло? – спросила я. – Ведь тогда он был совсем ребенком.
– Это не Карло.
– Кто же тогда? – спросила Кора.
– Ах дети-дети, никто. Порождение фантазии. Майя, кстати, а мать знает, что ты поехала ко мне?
– Нет.
– А что она про меня говорит?
– Ничего.
Отец поверил мне. Мы распрощались и пообещали в самом непродолжительном времени снова навестить его.
На другой день Кора встретилась в городе со своим студентом, а я тем временем предприняла рейд по гамбургским магазинам. Вообще-то говоря, в тот день я воровать не собиралась. Денег на карманные расходы, которые мне дала мать, вполне хватало. На эти деньги я могла платить за проезд в трамвае, покупать мороженое и другие мелочи. Мои личные запросы были более чем скромными, и мне никогда не пришло бы в голову приобретать предметы роскоши. Но вот ради своего бедного отца…
Ни денег, ни продуктов я воровать не стала – я стала воровать краски. Названия завораживали меня: Caput mortuum, Cölinblau и Krapplack[3].
Поскольку на дворе стояло лето и я не могла вырядиться в свою «слоновью» накидку, я надела на руку большущий пластиковый пакет с булочками, а в недра его опустила небольшой набор тюбиков. Кисточка требовалась из шерсти куницы.
Вечером мы пошли на мюзикл. Дядя Коры принес нам билеты. Он питал тайную надежду, что скоро мы отправимся восвояси. Кора решила, что мы должны по возможности скорее доставить эти замечательные краски в Любек. С тех пор как ей довелось увидеть картину с покойником, она была самого высокого мнения о таланте моего отца, потому что тема вполне соответствовала ее вкусам.
Отец был растроган нашим подарком.
– Да, но что же мне теперь нарисовать?
– Нас, – ответила я, – двойной портрет, Корнелия и я.
– Я целую вечность не писал портреты.
Но Кора тоже пристала к нему, так ей понравилась моя идея. Отец вошел в раж – его побуждали к тому новые краски. Начал он с многочисленных набросков, и все они получались у него на удивление живо.
– Я напишу вас как двух куртизанок Утамаро[4].
Об испанских принцессах даже и речи не заходило.
После трех сеансов, исполнившись творческого пыла, он завершил картину. По колориту это полотно было не сравнить с жучками-червячками, оно было гораздо пестрее.
Мы с Корой выглядели на нем более взрослыми и умудренными, но в выражении лиц было что-то по-детски жестокое, словно мы только что оборвали крылышки у всех его насекомых.
Отец был в восторге, он впервые обнял меня, обнял и Корнелию (не слишком тактично, на мой взгляд) и выразил мнение, что эта картина послужит началом его второй карьеры. Хотя про его первую карьеру я ровным счетом ничего не знала.
На прощание отец захотел подарить мне свою картину. Но как спрятать подарок от матери? Уж она-то сразу догадалась бы, кто ее писал. Я попыталась втолковать это отцу.
– Ну, скажи ей правду, – ответил он.
– Она никогда не говорит о тебе. Мы с Карло не хотим ее огорчать. Может, она так до сих пор и не простила, что ты нас бросил…
Сказав эти слова, я очень смутилась, ибо ни разу еще не разговаривала с ним так откровенно.
Он смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом.
– Суровая женщина, – наконец сказал он. – Можно подумать, я по доброй воле сел за решетку.
Мы с Корой так и побелели.
– А почему вы сидели за решеткой, господин Вестерман? – вежливо спросила она.
Лично я не осмелилась бы задать такой вопрос.
– Господи… – Отец достал бутылку и отхлебнул прямо из горлышка. – Расскажу, когда вы немного подрастете.
В шестнадцать лет неприятно слышать такие слова.
– Как ни суди, это был несчастный случай, и я за все заплатил. Если бы твоя мать поддержала меня, я бы уже много лет снова был с вами.
Он еще заметил, что другие женщины не так жестокосердны.
И снова Корнелия принялась его допытывать:
– А вы потом женились во второй раз?
Хотя она не могла не знать – мои родители так и не развелись.
– Нет, нет, – сказал он, – Карин – она медсестра, очень энергичная женщина и без всяких предрассудков. Теперь, когда я состарился и мне нужна помощь, она меня покинула.
– Папа, – спросила я, набравшись храбрости, – а ты помнишь, как называл меня инфанта Майя?
– Какая такая инфанта? – переспросил он и поковырял спичкой в ухе. – Откуда у нас возьмутся инфанты? К слову сказать, Карин была не моложе твоей матери. Даже на год старше.