Последний же дурак, который остаётся на помосте, похож на какую-то птицу бедствий, живущую в бурях и рождённую для бурь.
Возможно, в другую эпоху он стал бы великим героем, возможно, его несгибаемая глупость стала бы верой и твёрдостью вдохновляющей людей, кто знает. Всё возможно на этом свете. Но нынешние герои имеют каменные лица и богатый арсенал быстрой способности к предательству. Нарушать правила там, где, кажется, нет правил — вот искусство войны.
Формально герой этой истории делал именно то, чего требовала игра — оставался на помосте дольше всех. В реальности его мотивы были глубоко личными, он словно выполнял какое-то своё призвание, выполнял всем существом — и мог в безнадёжной ситуации вытаскивать раненых, которые умирали у него на руках, защищать слабых, которые записаны судьбой в жертвы, или проявлять человечность более простым способом — оставаясь на помосте вопреки здравому смыслу.
Он очень мало был похож на героя, и причинял вреда своей команде больше чем пользы. Его терпели, так как каждый раз казалось: ну вот после этого он точно не выживет и не очнётся. Ну, сегодня точно выпадет не его счастливая семёрка, но раз за разом выпадало что-то жалостливое, непонятное, полу-обожжённое.
Его сваливали ко мне, под помост. Никому не хотелось отомстить чудаку, всё-таки его «подвиг» номинально приносил команде какую-то утешительную жратву. Ко всему прочему его выступления были редки из-за ужасных ран, он неделями отлёживался на моих коленях, под помостом и много раз кровь уже лилась снова, а он всё ещё бредил.
Я не часто видела его выступления. В какой-то момент я поняла, что не могу смотреть.
Он был для меня бесполезным рыцарем, воином души какого-то растения или божества — какой-то силы, которой не было среди моих карт. И я не могла гадать для него, я могла только считать разрывы на его теле. И плакать.
Он приходил ко мне в невменяемом состоянии, а чаще его приносили, забрасывали как собаку под помост — он и не думал убегать, а если бы убежал, никто сильно не опечалился от потери такого раба. Поэтому он жил вне клетки, но не в доме, как горожанин, а под помостом, где проливалась его кровь. Так будто помост был его Родиной — так иногда казалось, потом он приходил в себя, начинал говорить и это ощущение развеивалось. Я хочу рассказать здесь о наших разговорах, не знаю, зачем это нужно — передавать слова героя-неудачника, человека, выходящего под огонь со смутным предназначением и подвергающего себя ужасным увечьям ради этого предназначения. Наверное, оттого, что его слова были как будто какой-то комнатой, которая открывалась в темноте, посреди ада, в котором мы жили. Первое, что он мне сказал, было: "А знаете, я тут полежу"… — и тут же забылся — не успела я извиниться, что заняла его место. Тогда я была любовью надсмотрщика, но мать-гадалка, управляющая нашими судьбами, на следующий день увидела меня с этим странным воином, содад, неудачником, остающимся на помосте дольше всех — и сказала, ты будешь с ним, девочка, это надо использовать.
II
— Когда бежишь ото льва, ссышься просто так, от страха. Там это нормально. Потом начинаешь презирать себя за этот страх. Ненавидеть себя. За то, что дошёл до этого, — говорил содад. Он пожимал в темноте плечами и пил воду.
Он пил её литрами, как будто восполнял кровь, которая из него изливалась.
— Я потерял столько друзей, что меня считают дураком. Это ничего. Я могу уйти из игры. Меня держит какая-то мелочь. А сейчас можно лежать в темноте и ни черта не делать.
Он сидел на каменной скамье, у стены и глаза его разглядывали что-то далёкое.
— Нас нет, — говорил он грубо. — И мы можем делать ужасные вещи. И мы их делаем.
И я видела, как эти ужасные вещи делали вокруг.
А содад сидел в темноте подвала, схватившись руками за прутья над головой, как ленивая, израненая обезьяна.
Он раскрывался и делал меня счастливой, и я успокаивалась. А он спал, как беспокойный ребёнок, подёргивая руками и ногами. Через него всегда текла река, даже во сне. И мне было страшно. Тяжёлая болезнь одиночества вливалась в меня. Вокруг было эхо подземного мира, пауков и голодных ящеров, а я, впускающая в себя полумёртвого, казалась себе мотыльком, отрастившим в подвале крылышки. Но это проходило, когда он сидел вцепишись в прутья и говорил.
— Я убил их всех, — бредил содад после игры. — Теперь можно спать. Иди, не бойся. Это наш дом, я нашёл его случайно, по дороге.
— Дома можно спросить себя, зачем эта вся ужасная любовь придумала безглазый мир. Зачем она терзает и рвёт на помосте каждого и всех, и зачем мы так жадны. Здесь можно лечь на пол и спросить у неё, если держать кого-то за руку, — и он держал за руку меня.
— У неё огромные глаза. Серого чудовища. И она всегда тут, разоряет гнёзда в груди.
Он обнимал меня так, что я теряла сознание.
Он мог прижиматься всю ночь, а утром избить, молча и быстро, будто точно зная, что надо делать и зачем. После этого он доставал из груди сердце, отдавал мне в руки и засыпал мёртвым сном — на несколько недель.
— Я выпил солнце, — сказал он, когда его принесли обожжённым.
— Я могу быть тобой, а ты будешь мной, — сказал он, когда тени стали длиннее нас.
— Моя любовь никогда не скажет мне, кто я такой. Я буду охотиться на это чудовище, пока оно не закричит всеми своими головами. И тогда я умру.
— …и стану твоей печалью. Красивой печалью. Она окружит тебя, как щит.
— Нам нет конца в этом подвале. Мы как будто растянулись во все концы и теперь надо бегать искать, где мы кончаемся. Если ты найдёшь меня, я, может быть, найду тебя.
— Однажды мы убежим, — говорил содад, лёжа лицом вверх. — Мы пройдём несколько шагов по улице до углового дома, до двери в стене — серой двери с монограммой. За ней юноша-привратник, который знает тайны города, он проводит нас к твоей госпоже. Госпожа знает карты и меняет судьбы, — говорил наивный гладиатор. — Там мы получим новые жизни.
— Мы забудем всё это?
— Если не забудем, я захочу убить нас.
— Кем я стану, будет знать только госпожа, — сказала я ему, — а она никогда не откроет тебе этого. Она сделает тебя рабом-телохранителем, непобедимым. А может быть, личным убийцей, а может, мастером тени, картой, которыми она вертит, как хочет. Мало ли как можно воспользоваться твоей удачей!
Содад засмеялся. Его демоны спали, упившись крови.
— А может, она извлечёт цветок из твоей души… — проговорилась я и испугалась.
Он посмотрел на меня внимательно.
— Которому ты служишь…
— Которому я служу… — повторил гладиатор.
После этого началась зима. Между нами возникло молчание о чём-то. Игры на арене прекратились на три месяца. Содад стали терзать нестерпимые страхи. Он бесконечно мерил шагами подвал. Страх его был одуряющий, чёрный, вроде бездны с протянутыми из неё руками, утягивающими куда-то вниз, всё ниже и ниже. Приступы страха поражали его, как молния. Я никогда не могла вынести этих сумасшедше-белых, мечущихся среди ночи глаз убийцы и бежала прочь, рыдая. Сёстры утешали меня. В мгновения безумия видно было, какая сила в нём таилась — противилась ужасу и ломала его.
Печальный чудак был пленником войны.
До первой весенней игры оставалась неделя, когда содад убил надзирателя и нескольких солдат. Такое случается с гладиаторами. Он прибежал ко мне, окровавленный и прижал к себе. За ним тут же ворвались служители, схватили множеством рук, стали отрывать.
— Во мне нет никакой удачи, содад, — шептал он, прижимаясь ко мне и называя своим именем. — Это ошибка госпожи. Правда в том, что я хороший солдат, очень хороший. И у меня никого нет, даже тебя нет, содад. Я хочу вырваться отсюда, а по другому — как бы я смог? Как ты себе представляешь — как бы я заставил себя? — спрашивал он и заглядывал в глаза. Его плечи казались каменными, нас не могли разорвать и обнажали оружие. — Не бойся, содад, — говорил он и над нами заносились мечи, — пришло время проверить мою удачу. Может быть, действительно, мой Бог — Случай, — и я искал его? Всё это время искал на песке арены?