— Что ты, дурень, мелешь! Меня в Иуды рядишь? Куда я без тебя, в каких, черт дери, лугах шкуру беречь? — обозлился Яг, за палец Тодора больно тяпнул, сунулся ему за пазуху, надулся, как на крупу, и назад ни в какую, растопырился, что твой репей, и все тут.
В последний раз поднялось на Безвозвратным островом косоглазое високосное солнце.
Испариной курились заливные луга без конца и края.
В свадебной истоме волнами молодела земля.
Захрипели черные охотничьи рога. Трудно заговорили тугие барабаны. Ленивой поступью вышли грязые звероловы из расписных ворот.
Не поймешь — где бабы, где мужики — у всех головы до плеч покрыты волчьими головами высушенными. Вместо языков в пастях — стручья жгучего перца, в руках ружья с серебряными прикладами, да острые топорики — валашки на длинных рукоятях.
Кто верхом, кто пешком.
У подножия холма растянулись цепью, заулюлюкали, засвистали, трещотками завертели над головами, будто прокаженные.
Верховые открыли охоту с гиканьем и нагайками.
Бросили коней в короткий собачий галоп. Закопытили землю мокрую до травяного сердца разлетными комьями.
Стиснув зубы, побежал Тодор по мокрым травам, во рту сердечная кровь выступила, как огонь бились кудри на ветру — выдавали беглеца с головою.
Вспорхнули аисты с гнезд от первых выстрелов. Болиголов, гнилостой и чертов табак засмердели под сапогами и шипастыми подковами.
Черным туром торопился Тодор по карпатским тропам, лисовином вспять петлями бросался, русаком травленным по пустошам плутал, оленьей грудью разрезал речной рогоз напролом от смерти, по кручам кубарем скатывался, рыжей рысью прыскал в тростники, по колено в хлябях, по пояс в камышах да кувшинках.
Быстро-быстро билось сердце крысы под рубахой, медленно говорило в ответ сердце лаутара рыжего.
Там где левая седая коса Миорицы по плечу хлестнула — пуля шальная ожгла Тодора, выбила клок мяса с кровью. Побелел Тодор, брови сдвинул и продолжил бег, пальцами рваную рану зажимая. Просочилось алое сквозь кулак.
Качались пустоглазые волчиные головы, первую кровь чуяли.
Привольно длилась травля по купальским луговинам.
Так не весело, чужака гнать, коль не до смерти.
Кони запаленные ржали до пенной рвоты, глаза вываливали, удила грызли, рвали повода, валились в овраги — ломали хребты да ребра всадникам. На их место новые волки вставали, ярили жеребцов ножевыми шпорами под сердце.
Насмерть веселились загонщики.
Счет шагам потерял Тодор. Солнце под лобные дуги пауком впивалось. Тяжкое дело — выжить.
Тяжелым жерновом, со скрежетом на запад неумолимо клонился круг червонный в облаках.
Заволновались ловчие, сами из сил выбились, переговаривались глухо волчьими головами, топорики вострили, палили из ружей в Божий свет, как в копеечку.
Еще две пули ужалили рыжего — упал ничком. Всадники наскакали, наладились лежачего посечь да ископытить. Увернулся Тодор от секир и сабель и на виноградный холм карабкаться начал. Чуть кожа на шее не рвалась, жилы обнажая. А все равно — улыбался черными губами заживо, солнце без голоса заклинал.
На вершине свершилось.
Подломились колени Тодора посреди площади, к звероловам обернулся парень, мол — берите живьем, сукины дети, коль ваша воля.
Подразнил близкую гибель певчими глазами. Гулко опустились веки золотые. Силы в землю мостовую вытекли с кровью.
С четырех сторон набросились волчьи звероловы, занесли лезвия, пальцы окогтили.
Пало солнце за волнистые холмы.
В тот же миг оборотились охотники, дома Рай-города и Ладан-монастырь темными деревами.
Перекручены были те дерева злобой адской, как баба белье крутит. Голые развилки, как рога, небесам грозили. Застыли в кряжистых стволах лица оскаленные.
Каркали на ветвях черные птицы ночные, к деревам прикованные навечно за горло — то не птицы, то были души разбойников — последняя плата за кровавый выкуп.
Десятью пальцами впился напоследок выживший Тодор посреди окаянных темных дерев в сырую землю.
Стоял на карачках, вздрагивал вывихнутыми звеньями костяной хребтины. Горячее дыхание в сухой надорванной глотке клокотало. Жить тесно, умирать пресно. Раны сочились. Горевал Яг на плече. Сверчки в сумерках щемкое прощание прожурчали. Пахло далеким кипреем, что на горьких гарях растет. Голосом леса шумели.
Мимо зрения прошли на свободу по небесной тропе двенадцать мертвых.
Еврей-переселенец с женой,
Русский солдат седоусый.
Подмастерья и коробейник.
Каторжанин с богомольцем.
Шарманщик с обезьянкой Фокой- красные штаны.
Слепой лирник с мальчиком об руку.
Обернулся поводырь на ходу, посмотрел на Тодора в упор благодарно живыми глазами. И знал Тодор, что теперь у мальчика руки теплые и кровь по жилам бежит.
Шли другие к Богу под темными деревами вдаль и вскользь.
Знать и мне пора спать. Помяни мя, Господи, в сиротстве моем.
Разомкнул пальцы Тодор, к грудине земной припал.
Упала на ладонь слеза.
Упала на скулу — вторая.
Слева белым лунным светом ополоснуло, справа — черная коса полуночью свесилась, загремела дунайским наборным серебром.
Нехотя приоткрыл глаза Тодор.
Сидела на земле Миорица, держала его голову на семи подолах и плакала над суженым, раны омывала живой водой из мертвых ладоней.
— Пусть дышит Тодор. — жарко шептала девушка Миорица.
— Моя ты хорошая… — еле ворочая языком, вымолвил лаутар — откуда же ты взялась здесь. Иди со всеми. Только оглянись, чтобы я посмотрел на тебя еще один раз.
Приложила палец к губам Миорица, проговорила горько:
— Я все о тебе знаю наперед, Тодор из табора Борко. С первым твоим криком я народилась. Я всегда с тобой рядом след в след ходила, на полшага всего отставала, только ты меня видеть не мог. Я — смерть твоя, Тодор. Сама себе изменила, забыла ремесло мое смертное. Забрать тебя из жизни моих сил нет. Я люблю тебя и теперь вечно с тобой буду, днем — вещей овечкой, ночью — девушкой, пока не прогонишь или люди не разлучат.
— Не прогоню… — наощупь слабыми пальцами Тодор обвел смуглое лицо Миорицы, будто богомаз — основу иконы — И люди не разлучат. Как на свечу внесенную во храм, глаза людские с упованьем смотрят, так на тебя глядеть заставлю их.
Поцеловала в глаза Тодора смерть-Миорица острыми губами.
И тогда увидел Тодор цыганских богов.
А меж ними то, что
Без конца
Без начала
А не Бог…
Что такое -
Без конца,
Без начала,
А не Бог…
А вот что такое — колесо ясное.
Под темно-синим небом, сидели на клеверной поляне у реке тесным кругом цыганские Боги.
А посреди круга полыхало языками солнца огненное колесо.
Поставили на него боги закопченный казанок с чаем, настаивались в кипятке лаванда и фенхель.
Укрепили боги над огнем рогатки с вертелами — жарились на вертелах полевые кролики, грибы-подосиновики и хотчи-витчи — ежи печеные. Вкусно, цыганский корм.
В ивах завитых по берегам, в высокой осоке веселились шесть мальчиков и шесть девочек — росточка маленького, на каждом рубашка красная и штанишки голубенькие, вышитыми поясами три раза обернуты — концы кушаков хвостиками мельтешили. Шалили чумазые дети, резвились кувырком, играли без передышки гребешками, зеркальцами, каштановыми ядрышками и бузинными бусами.