Н.В.
Когда идет дождь, мелодия затихает, струны отзываются зыбким полушепотом, едва слышным в шорохе капель, в беспорядочном перестуке-стаккато по карнизу, похожем на звук торопливых шагов. Неделю кряду у нас идет дождь, превращая дни в бесконечные вечера между утром и ночью.
Поутру — мажорное трезвучие, звонкая россыпь нот; вскоре появляется Клара. Во время ее визита тема оплывает на полтона вниз, темп замедляется понемногу — Клара сурова и основательна, она не любит обманчивой легкости мажора. Иногда я встречаю ее бетховенской сонатой, и она благосклонно улыбается: так-так, сегодня мы ведем себя хорошо.
…Я не знаю точно, как называется этот инструмент — я: вздох деревянной флейты, шепот струн или звучный металлический перебор, капель клавишных. Иногда орган — медь и золото, черная тяжелая бронза; орган просыпается в грозу, пока не успели еще закрыть окно в сад. Или звон колокольцев — первый снег, медленные хлопья слетают на подоконник. Одинокий вскрик трубы, жалоба саксофона — опадающие листья на рассвете; потом Янис сметет их в огромный ворох и подожжет — деревянная флейта, маленькая гитара, варган…
Я живу в этом доме давно и не помню уже иной жизни — да и была ли она? Иногда по ночам всплывают вдруг смутные образы — я наощупь подбираю мелодию, чтобы выразить их и так понять, что это, откуда; но почти сразу они растворяются в темноте, оставляя мучительный диссонанс на грани музыки и тишины. Раньше кто-нибудь сидел со мной до рассвета, и тогда тени не приближались; теперь отчего-то все изменилось — наверное, я должна справиться сама.
Впрочем, к утру это проходит, и можно снова встречать торжественным аккордом Клару, входящую в дверь с полным ведром воды — она протирает пол, смахивает пыль, а я наигрываю ей сонаты или веселые пьески для детей. Время от времени это бывает славно, играть для кого-нибудь, хотя они и не слышат меня. Более же всего я жалею о том, что в доме нет других инструментов — некоторые вещи с посторонними не разделишь. А домра, на которой под настроение играет Янис, совсем мертвая, как я ни пыталась дозваться её. Оттого, когда она начинает звучать, я прошу закрыть окно.
Оказывается, здесь два окна: прибираясь, Клара отдернула занавеску у дальней стены. Второе совсем невелико и выходит в соседнюю комнату, в точности похожую на мою: светло-зеленые обои, зеленое покрывало на кровати и даже занавеска. Кажется, там никто не живет — впрочем, с моего места видно довольно мало. Может, Марта расскажет что-нибудь вечером.
Марта зовет меня Леной. Наверное, это потому, что она тоже не знает, как назвать правильно. Иногда мы смеемся над этим вместе — над человечьим именем, доставшимся инструменту: скрипичным всхлипом я передразниваю: "Ле-е-ена!", а Марта косится на меня недоверчиво, но не может удержаться от смеха. Я попросила ее принести метроном: тик-так-тик-так — с ним куда проще. Марта понимает меня лучше, чем Клара — говорит, что когда-то училась в музыкальной школе. Иногда мне кажется, что Марта слышит меня по-настоящему.
В маленьком оконце мелькают тени. Надо попросить кого-нибудь передвинуть меня поближе к нему — интересно. Не слишком часто у нас появляются новички, и я уже почти перестала надеяться, что кто-нибудь из них окажется таким же, как я. Хорошо бы это был мужчина — контрабас или туба; мы могли бы сыграться. От волнения и любопытства я ухожу на две октавы вверх, и в дверях появляется обеспокоенная Клара.
У Яниса большие шершавые руки, их прикосновение неприятно — каждый раз боюсь, как бы он не повредил что-нибудь во мне неловким движением. Вот так, осторожно, приговаривает он, понемножку, легонько — я беру возмущенный аккорд, и он наконец отступает, оставляя меня наедине с застекленным пространством чужой комнаты.
…лицо! Проклятый призрак из ночных наваждений, нездорово-бледное, одутловатое лицо, невыносимо знакомое — мелодия сбивается на фальшь, теряет силу, распадается на мучительно бессвязные звуки. У существа за окном пустые маленькие глаза, заросшие веками без ресниц, кажется, если оно скользнет по мне белесым бессмысленным взглядом, останется след, как от улитки — отвратительно! — я отшатываюсь и падаю, со стонами лопаются одна за другой струны, отчаянно кричит труба, но откуда, почему я помню это лицо, кто это?!
— Какой идиот… Клара, это ты не закрыла с утра зеркало?
— Доктор сказал, что это может быть ей полезно…
…ЗЕРКАЛО?!
Принц Мечей
Он же Принц Хаоса. Сообщает, что процесс, в котором вы задействованы, неуправляем. Взять его под контроль невозможно, только и остается, что приготовиться принять все, что случится.
Иногда Принц Мечей появляется именно для того, чтобы предупредить: вы не способны контролировать свою жизнь, вам нужен помощник, руководитель, наставник. Ну или хоть самодисциплина какая-то.
В человеческой шкуре это типичный Шерлок Холмс — точно такой, каким описан в книжках. Не человек, а почти необязательное приложение к собственному блестящему уму. Он воспринимает жизнь, как непрерывную шахматную партию с Создателем и куда больше заинтересован в возможности записывать и анализировать ходы, чем в конечном результате партии. Часто его интеллектуальные усилия кажутся стороннему наблюдателю бесплодными, а жизнь — пустой, но кого интересует мнение стороннего наблюдателя?
Юлия Зонис
Шкурка
На стене — экран, а в экране — моя матушка. Она морщит густые брови и говорит: «Сынок, когда же ты наконец перестанешь маяться дурью?» Тон у нее небрежный, а вот пальцы дрожат, и столбик пепла обрывается с кончика сигареты и падает вниз, прожигая лак и красное дерево журнального столика. Впрочем, этого я уже не вижу.
Мне часто снится старуха. Во сне я точно знаю, что это моя бабушка, хотя отродясь никаких бабушек в деревне у меня не водилось. За оградой ее двора тянется вверх что-то сухое и колючее, а по двору разгуливают цыплята. Бабушка выходит из дому с решетом и сыпет цыплятам зерно. Руки у нее морщинистые, ревматичные, суставы разбухли — так и кажется, что они сейчас лопнут и брызнет солоноватая жидкость. Однако бабушкины пальцы никогда не дрожат.
— В Буэнос-Айресе расцвели олеандры. И апельсины в парке. А мой кот сбежал, представляешь? Вот дурачок, мы же его кастрировали.
Павла кривит губы — то ли смеется, то ли плачет. У нее всегда непонятно.
— Ты скоро вернешься в город? Чарли и Мэт выходят завтра на яхте. Они и меня приглашали, но как-то неудобно.
Еще бы. Моей невесте неудобно принять приглашение двух придурков-яппи. Я бы и сам не принял на ее месте. Хотя…
— Езжай. Ты же знаешь — я ведь могу и не выздороветь. А ты развлекайся.
Губы кривятся, кривятся, дрожат. Нет, все-таки плачет.
— Марк, долго еще вы собираетесь валяться в постели?
Мой психотерапевт, доктор Перейра, излучает грубоватое добродушие. Это его метод. Больному не следует давать поблажек. Ладно, он хотя бы не кормит меня галопиредолом и аминозином, как предыдущая парочка.
— Марк, вы совершенно здоровы. Какого черта вы сидите в этой собачьей будке и пялитесь в экран?
Назвать мою спальню собачьей будкой — это в стиле доктора Перейры.
— Ваша мать мне всю плешь проела. А что я могу ей ответить? Что вам угодно разыгрывать душевнобольного?
Я подношу руку к глазам. Синие веточки сосудов тянутся сквозь красное и блестящее, неприятно пульсируя. Не знаю, что там видит доктор Перейра, но я вижу совершенно отчетливо — кожа на руке содрана. В зеркало и смотреться не стоит.