Заправившись джугарой и дынями и отойдя к пескам, Дун устраивался на день где-нибудь на песчаном горбе среди темно-зеленого гребенщика[80]). Звуки уходили далеко — ничто не нарушало его пустынного уединения.
Только однажды Дун встревожился не на шутку. Недалеко от его лежки грянул выстрел. Ему даже показалось, что в воздухе пронеслась ноющая струйка, которая улетела в пустыню. Дун выглянул из своего убежища.
Сквозь переплет ветвей видна была уходящая к горизонту холмистая зыбь. По ней, как грязная пена, лепились серые пятна саксаульника. В лощинках жухли кое-где пучки жалких былинок. И туда, в золото дня и песков, летели два легких серых комка. Это были джейраны[81]). А сзади них, на холме, Дун увидел рассеивавшийся дымок выстрела и небольшого человечка.
Дун долго следил за ним. Между холмов мирно паслись верблюды. Прошло часа два. Вдруг человечек пополз вперед и остановился совсем недалеко от Дуна. Охотник был еще совсем юн, почти мальчик.
И тут началось непонятное для Дуна. Мальчик встал вниз головой, а ногами начал перебирать в воздухе, изображая игрушечную мельницу. Простояв так некоторое время, он опускался на землю, а потом снова вздергивал ноги кверху и крутил ими. Дун долго не мог понять этой диковинки, пока не увидел далеко за холмами джейранов.
Стадо паслось, отыскивая между холмами скудные былинки. Изящные козочки были очень пугливы. Они не раз изведали коварство своих врагов. В их нервно-чутких ушах, казалось, еще дрожал грохот выстрела, прокатившийся по пустыне отдаленным эхом. Но эти пугливые животные были до крайности любопытны, что представляло их уязвимое место. На этой гибельной для них слабости мальчик-пастух и строил свою охоту. Нелепой мельницей ног он привлекал внимание любопытных козочек.
Стадо медленно приближалось. Вот от него отделилось несколько джейранов. Мальчик усиленно и подолгу вертел ногами. Солнце и труд выжимали с его лица крупные капли пота, которые глотал песок. Но едва мальчик опускался, козы подозрительно останавливались. Новое усилие охотника — и козы приближались еще на десяток шагов. Около часа продолжалось состязание любопытства и хитрости.
Но вот ближайшая — на расстоянии дальнего выстрела. Вот еще несколько шагов. Мало, — соображает мальчик, — мултук ненадежен. Голова мальчика пухнет от прилившей крови, в глазах красные и зеленые круги. Но опускаться сейчас нельзя — поймут. Ноги уже едва маячат в воздухе. Но, наконец, передняя козочка приблизилась шагов на двадцать. Быстро опускается охотник. Мултук под рукой. Несколько томительных секунд, ружье чиркает и всхлипывает. Джейраны уже взметнулись. Но гремит выстрел — и любопытство наказано смертью. Пастушонок забывает свое изнеможение и бежит к добыче. А Дун замирает в своей яме, зная, что ему не угрожает никакой опасности.
Ночь поднимала Дуна в дальнейший путь. Местами кишлаки шли густой цепью в приречной полосе, и тогда Дун забирал глубже в пустыню. Он находил здесь в каменных колодах около колодцев воду, оставленную караванами, подбирал разные отбросы на месте их стоянок. Тут же он наскоро, но с аппетитом терся о камни и лессовые[82]) обрывчики, оставляя на них клочья шерсти на удивление и догадки путников и следопытов.
Дун упорно теперь шел вперед. Подходя в некоторых местах к реке и кроясь в прибрежных зарослях, он медленно и громко тянул воздух. Он чуял впереди и большие камыши и темные тугаи.
Однажды к ночи Дун спустился в воду и долго плыл вниз по течению. Он был уже за Дурт-кулем.
В одном месте красавица Аму игриво согнула свое колено. Крутой берег, на котором расположилось старинное кладбище с мечетью и мазарами[83]) в виде усеченных пирамидок, осыпался. Мечеть стояла в разрезе, а в оборванном берегу белели скелеты. Когда Дун, подняв над водой лопухи своих ушей, проплывал мимо этого места, огромный филин бесшумно поднялся с берега и пролетел над водой, разглядывая пришельца. Но едва ли Дун обратил внимание на филина. Он боролся за жизнь, которая сулила ему новые места и новые заботы.
Километрах в восьмидесяти от Дурт-куля к северо-западу сверкают разноцветные мраморы Хек-тау. Этот кряж— будто бело-розовый с чернью корабль, врезавшийся в золотые волны песков. Как иллюминаторы, у его ватер-линии голубеют стекла озер. До самой Аму дошел он, но не смог спуститься в голубые воды. И навстречу ему по реке десятки уже лет плывет зеленая яхта-остров. Шумят ее густолиственные паруса, спешит зеленая яхта на помощь каменному кораблю — и крутит река за кормой у нее гневные воронки.
Это — Шабасвалийский тугай. Километров на двадцать в длину и на два— на три в ширину протянулась посредине Аму-дарьи лессовая отмель. И не приземистые запутанные заросли Бурлю-тугая, а величественные густолиственные шатры покрывают весь остров. Буреломом и топями оборвался его восточный берег. Не видно здесь признаков человечьего жилья, — пустынные места.
Но если обогнуть на каюке[84]) остров с юга и пуститься вдоль его западного берега, вскоре неожиданно наткнешься на уютную, расчищенную среди леса полянку. На полянке — идиллическая, ослепительно белая в тени украинская хата. Около нее на лужке мирно пасутся две коровы. Ближе к берегу на кольях— паутина неводов. Все здесь говорит об умелой, хозяйственной руке и наивной, но крепкой близости к природе.
Было обычно и знакомо на укромной лужайке, когда Рущуков подъехал к берегу. Четко выделяясь на темной зелени тугая, над хатой висел жемчужный столбик дыма. Те же невода, те же коровы маячили в солнечно-зеленом уголке. А вот и сам «робинзон», как в шутку Рущуков называл Ермолаича.
Ермолаич был занят доением коров. На приветствие гостя он немножко сурово прогудел:
— Здорово, землячок! — и выпрямился во весь свой гигантский рост.
Это был настоящий лесовик. Широко развернулась стальная мощь его груди и плеч. Голова буйно заросла волосами: копной они свешивались с темени, огромной лопатой прицепились к лицу и даже на бровях торчали пучками непокорной пакли. Но из этого угрюмого на вид вороха волос добродушно сверкали голубые глаза, и широкий жест правой руки окончательно располагал собеседника к этому богатырю.
Ермолаич был тамбовских земель. Еще солдатом забросила его судьба в эту страну. Пришлась она ему по сердцу, и после гражданской войны он не поехал к себе на родину. Облюбовал он себе шабасвалийское укромье и нанялся лесным сторожем на остров. С тех пор и жил здесь робинзоном-отшельником.
Хозяйство у Ермолаича спорилось. Были даже и чурки с пчелами. Дыша с природой одним дыханьем, он принимал жизнь просто, наивно мудро. Его лесная душа, казалось, растворилась в этих зеленых дебрях и упругих струях, — так спокойно и как-то сами собою текли его дни.
И только буйными мартами, когда закипает кровь у всего живого, когда и птица надсадно воркует и зверье в зарослях визжит-будоражится, как-то не по себе становилось Ермолаичу. Шел он тогда на берег Аму и слушал, глядя на потухавший запад, ее широкие шумливые песни. И мерещился Ермолаичу в пламени заката малиновый полушалок и алые щеки с далеких тамбовских земель.
80
Гребенщик — кустарниковое растение вроде туи, цветет розовыми метелочками, расположенными вверху в виде гребня.
82
Лесс — изобилующий углекислой известью суглинок, отложение современной геологической формации.