Теперь перед Никитой стояла задача зайти на одну линию с первой.
Когда Никита поравнялся с ней, то по глазам тунгуса понял, что думают они об одном и том же: сумеют ли их собаки перепрыгнуть через трещину? Если сумеют — они спасены…
Никита не заметил, как его собаки забулькали по воде, выступившей через край щели на лед. Почувствовав холодные брызги у себя на лице, он встрепенулся, вскочил на ноги, потом опустился на колени и стал рукою искать край трещины. Заметив, что «Сахалин» почти достиг ее, он высоко взмахнул каюром и в первый раз за всю свою жизнь ударил железным концом любимого вожака.
— Огр, собачка, прыгни-ка! — как бы в оправдание крикнул ему Никита.
«Сахалин» от боли сначала взвизгнул, потом зло зарычал и, присев на задние лапы, взвился в воздухе. За ним остальная свора проделала то же.
Никита плашмя растянулся на нартах и закрыл глаза. Но еще перед тем, как его веки успели сомкнуться, он увидел под собой мутную и пенистую воду, которая под его нартами вертелась вьюном. Дальше Никита обо что-то стукнулся, и его руки разжались…
Открыв глаза, Никита долгое время не мог ничего понять. Вокруг него стояла толпа троичан, а сам он лежал на прошлогодней желтой траве. Обведя глазами толпу, он увидел невдалеке от себя нарты, а около них с высунутыми языками собак. Между ними с оскаленными зубами и без движения лежал на боку «Сахалин». Поднявшись на ноги, Никита, шатаясь, подошел к нему и припал лицом к его морде…
— Видели, как он прыгнул?.. — и вдруг, вспомнив, зачем он гнал собак, Никита вскочил на ноги и громко закричал — Китайцы!.. Китайцы!.. Они ехали с тунгусами за мной!.. Они везут клюкву на продажу в Хабаровск!.. Клюква собрана прокаженными, они хотят заразить этой болезнью Хабаровск… Вы должны их перехватить!.. Я…
Дальше он не мог ничего произнести и в изнеможении опустился около своей собаки. Положив обе руки «Сахалину» на спину, он стал нежно гладить его по мокрой и грязной шерсти.
— Так у вас кто-нибудь прыгал? — еще раз спросил Никита у окружающих.
Но ему никто не ответил…
Услышав о клюкве прокаженных, все бросились в разные стороны: один в город, на телеграф, чтобы предупредить Хабаровск, другие — к берегу, к тому месту, куда уже выходили усталые тунгусские упряжки…
НА СЛОМ!
Историко-революционная повесть
М. Зуева-Ордынца
Рис. худ. И. Королева
(продолжение)
СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО:
Действие повести происходит на Урале, в разгар пугачевского восстания (1773–1775), Рабочие горных заводов волнуются, готовясь примкнуть к Пугачеву, осаждавшему в это время Оренбург. Управляющий одного из заводов, Карл Шемберг, обсуждает с помощником (шихтмейстером Агапычем) меры для водворения порядка и решает просить для обороны завода, отливающего пушки, отряд из соседней крепости.
У верстового столба, на котором колесован один из агентов Пугачева, происходит ночью свидание пугачевского «полковника» Хлопуши с Петькой Толоконниковым и другими главарями заводских рабочих, уже готовящихся забастовать.
От огромной русской печи несет сухим тяжким зноем. Агапыч любит тепло, а потому, несмотря на сентябрь, начал уже протапливать на ночь.
В комнате — тишина и полутьма. Агапыч в редких случаях зажигает свечи. А сейчас лучина[11]), воткнутая в железное держальце, скупо льет неровный свет. Угли падают в шайку с водой и тихо шипят. Мирно потрескивает в углу сверчок. Со двора изредка доносятся глухие дребезжащие удары. То бьют в чугунные доски караульные. Они не спят. Они зорко охраняют завод, заброшенный на край света, в уральскую горную тайгу; они сторожат покой Агапыча, покой его жарко натопленной комнаты.
Пусть разыгравшаяся осенняя непогода стучится в окна дробью дождя и бросается охапками опавших листьев.
Пусть где-то близко гремит волнами Белая. Пусть воет в трубе таежный ветер. Не добраться им сюда, в тепло, не разогнать ленивую, сонную одурь…
Агапыч, раскрасневшийся, разморенный после бани, пил чай. Только после бани да в праздники разрешал он себе это редкое (по тогдашнему времени) удовольствие. Против Агапыча, спиной в печку сидел капрал[12]) заводского гарнизона, худенький старичок, в синем елизаветинском мундире, с медалью за какой-то поход.
Вытирая полотенцем пот с лица и шеи, Агапыч говорил сердито:
— Напустить надо на них войско настоящее. И ничего тогда от этого мужицкого царя не останется.
Наливая чай в блюдечко и беря в щепоть изюм, капрал вздыхал сочувственно:
— Кажное ваше слово на месте, Василь Агапыч. Да где войско-то настоящее взять? Все на турка ушло, под Силистрию.
— Ох, господи, — перекрестился Агапыч, — дай Рассее спокойствие. Как жизнь-то искрошили! Война на миру, ведь что пьяный на пиру, — разорит.
— А правда ли бают, Василь Агапыч, — начал осторожно капрал, — что некие горные заводы и рудокопные фортеции[13]) самозванцу уже передались?
— Враки! — топнул ногой Агапыч. — Стар ты стал, капрал. Бабьим бредням веру даешь. Пушки льют у нас, оттого, по поверью, и басен по заводу много ходит. А ты, капрал, как услышишь такие разговоры, тащи говоруна к самому немцу немедля. Он ему наломает репицу-то.
— Слушаюсь, Василь Агапыч, — ответил покорно капрал.
Оба замолчали, сопя в блюдца. Вой ветра в трубе превратился в сплошной многоголосый рев. Сверчок испуганно смолк.
— Непогода-то как разыгралась! — зябко передернул плечами Агапыч. — Не дай бог сейчас на воле быть, закружит, завертит, в пропасть сбросит.
Капрал вдруг насторожился. В сенях послышались шаги, неуверенные, какими ходят в темноте. Шаги приблизилась, и кто-то зашарил по стене, ища дверь.
— Кому бы это быть? — тревожно сказал Агапыч.
Капрал подошел к двери и толчком открыл ее:
— Кто там? Входи!
Сильный порыв влажного, пахнущего дождем ветра, ворвавшись в комнату, заколебал пламя лучины, а вслед за ветром шагнул через порог Петьку.
Он был замаран грязью до ворота. Даже на лице налипли грязные лепешки. Сермяжная бекеша его напиталась водой, и на полу тотчас же образовались мутные лужицы. Шапку Петька потерял, намокшие растрепанные волосы спустились на глаза, правая щека вздулась и почернела от удара Хлопуши. Тяжело, с хрипом дыша, он прислонился изнеможенно к притолоке.
— Петруха, чего ты? — метнулся к нему шихтмейстер.
— Годи, дай передохнуть, — выдавил с трудом Петька. — Насилу добрался. От самой Быштым-горы бегом. А буря крутит, глаза застит. С тракту сбился, думал, заблужусь. Хотел уже стрелять, знак подавать вам…
— Да в чем дело-то, Петрушенька? — наливался тревогой шихтмейстер.
— Беда, Василь Агапыч! — тяжело, точно камень с горы, уронил Петька, и придавленный мрачным предчувствием шихтмейстер бессильно опустил руки;
— Какая ж беда-то? Не томи ты, для ради бога!
— Конец нам всем в понедельник будет! Карачун! — крикнул Петька. — Говорил я тебе, что около Хлопуша бродит, полковник самозванцев, чортов глаз, рваные ноздри! — выругался Толоконников с сердцем. — Я его все вокруг да около водил, а он возьми да как-то с Павлухой Жженым и стакнись. Без меня! Ну, и спелись. Манихвест седни читали его, Пугача. Хотел я их рассорить. Куда! Чуть не задушил меня этот каторжник. Пашка ему твердо обещался, по рукам били, что в понедельник после обеда бунт начнут. Гарнизонных, говорит, перевяжем, они-де старые крысы и так со страху помрут… Капрал обиженно крякнул…
11
Лучина — высушенная щепка, дранка, вставлявшаяся в «светец». Под лучиной ставилось ведро с водой, куда падали угли.