— Ты, Паша, беги, ноги зазнобишь, в камню холодно, — глядя на красные, как у гуся лапы, Пашкины ноги, проговорил старик.
— Ладно, дядя, я побегу, — отозвался Пашка и, быстро мелькая босыми пятками, спустился по дну.
— Пострел… — проворчал старик, когда пестрый ситец рубашки мальчугана скрылся за поворотом.
Старик шел не спеша. Размышляя вслух, он отдавался воспоминаниям пережитого:
— Лет, поди, сорок назад, а то и больше, летовал[66]) я в этом месте, а все помню. Камни, — они все те же. Я, вот, старик стал, а ручей и тогда был такой же… Только, как будто, ленной [67]) гусь здесь водился, лебедь тоже, а гахи[68]) — свету не было — богатейший гнездун! Лучше этих мест не сыскать было, а теперь… Грабили гнезда на засидках, ну вот нынче и птицы меньше…
По гулкой щели звонким бисером рассыпался голос Пашки и, перекликаясь с горным эхом, замер в узком лабиринте ручья.
— Иду-у… — откликнулся Никанорыч. — Заблудился, прыгун… Ничего, поскачи там один-то…
Скоро старик вышел к морю. После полутьмы ущелья глаза резало солнечным светом. Прикрываясь рукой, он окинул взглядом площадку и крикнул:
— Пашка… Эй… где ты?..
А Пашка, словно подстреленный кулик, носится по песчаной кайме берега и, размахивая руками, кричит:
— Зверь… Зверь…
Никанорыч встрепенулся, ведро выпало из руки, и на песок посыпались яйца…
На спокойной глади небольшой мелководной бухты лежал неподвижно кит. Темная, с синим отливом, спина лоснится и блестит на солнце своей крутизной.
— Мертвый, волной выбросило, — проговорил Никанорыч, подходя к воде.
Но вдруг животное зашевелилось. Глухой, похожий на стон, шум потряс воздух. Тупой конец головы подался немного вперед, а там, где спина опускалась отлого в воду, запенилось море, и широкий плес хвоста взмахнул вверх. Забурлила вода, заволновалась от могучего поворота плеса. Огромное тело кита, повернувшись головой к берегу, опрокинулось набок, и перед глазами Никанорыча сверкнула белым мрамором широкая полоса брюха.
— Молчи. Испугаешь… — прохрипел старик, дергая за руку восхищенного Пашку.
Лишь маленькая часть живота чудовища выглядывает из воды. Ярко белая, с синевой, словно только-что окрашенный борт вельбота, она сверкает на солнце — отчего и вода, мягко обнимающая своим зеленым объятием животное, кажется разведенным молоком.
На крутом боку, где мрамор живота сливается с синью спинной кожи, словно лопасть гребного винта от большого парохода, торчит могучий плавник. Чуть заметно он движется, под кожей видна мускульная складка, размеренно и ровно она вздрагивает и заставляет раструб плавника то слегка пригибаться, то круто вставать торчмя.
Вдруг Пашка, смотрящий широко раскрытыми глазами, вскрикнул. Никанорыч снова одернул его за руку, но и сам не мог удержаться от восторга, и тоже какой-то неопределенный крик изумленья сорвался с его дрожащих губ.
Из-за горы китова тела резво выплыл небольшой, но головастый и крутоспинный китенок. Лихо вспенив хвостом воду, он круто обогнул голову большого кита, проплыл вдоль всего огромного туловища, легко повернулся и прижался к мраморной полосе живота большого.
Под огромным телом, неподвижно лежащим на волках темно-синий головастик кажется лодкой, подплывшей к торчащей из моря скале.
Тупая, словно обрубленная, голова прошлась, как бы что-то отыскивая или ласкаясь, по животу большого кита и, остановившись немного дальше плавника, присосалась.
— Ой-ой, — изумленно прошептал Никанорыч, — век прожил, а не видывал такой картины!
— Он, дядя, кусает, — прошептал Пашка.
— Молчи, дурень. Не кусает, а молоко сосет. Это, свет ты мой, матуха с детенышем…
Вдруг в глазах старика вспыхнул хищный блеск, слиняла с лица детская кротость, и он сурово прохрипел Пашке в ухо:
— Беги за народом… Винтовки, топор, веревки и лодку… Живо… Нет… ты — дурной! Дай я сам, — спохватился он и, круто повернувшись, легко и быстро побежал по берегу.
— Не надо, дядька, — крикнул Пашка, но Никанорыч уже был далеко.
Пашке почему-то стало жаль не подогревавшее об опасности китовое семейство. То ли разговоры Никанорыча о разоренных гнездах, или еще что, но он почувствовал в поступке старика нехорошее, злое. Взглянув на присосавшегося китенка, Пашка окончательно раскис, опустился на камень и горько заплакал.
Маленький кит отплыл от большого. Большой задвигался, его могучий плес снова вспенил тишь бухты. Белая полоса живота и бок с лопастью плавника скрылись под волнами. Огромная пасть, словно широко распахнутые ворота, раскрылась на тупом конце.
Пашка испуганно отскочил от воды, стуча зубами от страха. Пасть же закрылась, и над спиной чудовища с шумом взвился высокий фонтан, сверкающий на солнце.
Приложившись к каменному обрыву, Пашка машет рукой на чудовище и кричит:
— Уходи!.. Уходи!.. Убьют!.. Уходи!.. — от страха крик делается громким, зубы щелкают, и он, чтобы заглушить страх, изо всей силы кричит и машет руками.
Но огромное чудовище не уходит. Разворачивая мощным плесом воду, оно плавает по губе, а вокруг него лихо носится головастый китенок.
Набравшись смелости, Пашка стал бросать в кита камни. Несколько плоских плитчатых галек долетело до чудовища, но и это не помогло. Только мощней вздымался широкий плес большого, сильней будоражились воды, киты быстрее стали делать круги, но все же не уходили.
— Ага!.. Они обмелились, — наконец, убедившись, почему не уплывают килы, воскликнул Пашка.
Отделяя открытое море от тихой воды губы, лежит каменистая мель. На ее зубчатом поясе, кой-где выступающем из под воды остряками рифов, пенится прибой. Волны, набегая на гранитные зубья, разбиваются в пену и, бессильные смыть преграду, откатываются обратно.
Пашка опустился на песок, не в силах оторвать глаз от резво плавающего китенка.
— Ну, малый-то не обмелится, уйдет, — он сидит в воде не глубоко, — утешил себя Пашка и почувствовал себя веселее.
Скоро лодка с людьми, быстро вывернувшись из-за песчаного мыса, вошла в бухту. На носу сам Железников, старик Никанорыч и еще один матрос приготовились к охоте. Железников, вскинув на руку длинноствольную норвежскую винтовку, зорким глазом окинул бухту.
— Ага!., не уйдешь!.. — процедил он сквозь зубы и бросил гребцам — Держите около луды, на прибой не выезжайте.
Лодка пошла вдоль мели. Задевая килем за верхушки рифов, она тихонько пробралась к середине бухты.
— Стой здесь, — скомандовал Железников.
Перед ними ясно обозначился глубокий проход в кольце мели, через который мог свободно проплыть кит и уйти в открытое море.
В узкий пролет забегает волна и, как бы: стыдясь, падает, расплываясь, в зеркальную гладь. На камне, со стороны бухты, лежат две нерпы[69]). Черные, блестящие, словно головни, выброшенные прибоем, они нежатся в теплых лучах солнца, лениво переваливаясь с боку на бок.
Лодка остановилась. Расплеснутая могучим поворотом хвоста чудовища вода бухты разбежалась волнами, ударилась в борта лодки, подкинув ее кверху. Крутолобая голова зверя придвинулась к ней.
На минуту раскрылись ворота чудовищной пасти, жутко сверкнули частые ряды уса, закипела курчавая водяная пена и, мощно откинутая, откатилась волной от громадных челюстей. Пасть закрылась, звук, похожий на вздох, тяжело ухнул, и чудовище двинулось в проход между камнями.
— В глаза… в глаза цель, — прохрипел Железников, наводя свою винтовку.
Залп трех ружей дружно рванул воздух, пламя короткими жалами лизнуло курево порохового дыма.
Животное буйно метнулось в сторону. Широкий, как парус, плес взвился над волнами. Каскад брызг и пены закрутился вихрем, обильным дождем обливая лодку и камни.