Живая природа оставалась немой до конца первобытных времен: моллюски, раковидные, рыбы оставались глухи к шуму волн, ветерка, пробегающего по листве, гроз, грома, ураганов и бурь. Затем насекомые начали жужжать, кузнечики стрекотать, лягушки квакать, гигантские ящерицы мычать или кричать, и, наконец, птица запела.
Усовершенствование голоса было как бы первообразом усовершенствования жизни. Уже в блеянии овцы, призывающей своего ягненка, в мяукании кошки, в лае собаки, в рыкании льва, как и в пении птицы, слышится голос природы, первобытные попытки речи.
Все эти голоса являются как бы эхом последовательных опытов природы, в глубине которого слышится самый древний из всех голосов, голос сверчка, который незаметно для себя пережил эти миллионы лет истории нашей планеты.
Знает ли он, что мы существуем?
— Конечно, нет. Он и его сородичи живут, как и прежде. Он издает в вечерней тишине простой звук, лишенный модуляции, как и в те времена, когда он один во всем мире переговаривался с ветром пустынь. Таракан, его родственник, пожирает муку булочника, как пожирал пыльцу растений первичной эпохи. Светящийся червячек не погасил маленькой лампочки, которую он носил с собой в лесах вторичной эпохи. Лягушка квакает до сих пор, как во времена лабиринтодонтов. В жужжании вечерних насекомых мы узнаем инстинктивную радость существ, которым кажется, что они снова обрели сумеречную тень первобытных времен, а в этом смешении звуков и гармоний мы можем уловить ноту каждого века, отзвук каждой ступени прогресса жизни на земле.
И как же нам не узнать их, как не ощутить их. Не после ли всех появился человек и не высшее ли он заключение всего творения? Не связаны ли мы с природой тысячами уз, которых никто не сумел бы порвать?
Тишина лесов, свежесть долин, благоухание луга, журчание ручейков, картины моря, вид гор не говорят ли нам на том таинственном языке, в котором мы находим как бы отражение наших мыслей, как бы эхо наших грез?
Дети вечной природы, мы живем всегда в ней и ею, и в наших радостях, как и в горестях, в наших гордых стремлениях, как и в нашем отчаянии, она вое же говорит в нас, руководит нами, поддерживает и утешает нас. Ею мы живем, движемся и существуем.
Слушая нежный вечерний концерт, я как бы переносился мечтой за многие миллионы лет, предшествовавшие сотворению человека, в ту отдаленную первичную эпоху, когда жизненная сила земной планеты имела, главным образом, своими представителями две великие системы организации: в водах — первичных позвоночных животных, а на земле — первых тайнобрачных растений, без цветов, без запаха, без плодов.
Стремление к беспрерывному совершенствованию не произвело еще высших пород ни в царстве животных, ни в царстве растительности. Но оно уже чудесно проявлялось в восходящих ступенях, возвышавшихся от минерального царства к рыбам и насекомым, с одной стороны, к папоротникам и хвощам — с другой. Оно будет продолжать действовать с еще несравненно более блестящим успехом, когда на протяжении веков породит чувствительные насекомоядные растения— мимозу и дрозеру и параллельно с ними птиц и млекопитающих, и, в конце-концов, доведет ход прогресса до создания человека.
Мы находимся в лесу сверчка. Первобытные растения, как и животные этой эпохи, скромны, лишены цветка — этого брачного ложа, и их название «тайнобрачные» верно характеризует их состояние.
Способ размножения остается еще первобытным, подвижным, неопределенным, он не достиг еще усовершенствования разделения полов и необходимости сближения двух отдельных, дополняющих друг друга существ, — этого усовершенствования, так сильно оцененного всеми живущими, что оно с дальнейшим ходом прогресса только более укреплялось, и потому нам нечего опасаться за то, что оно когда-нибудь исчезнет.
Но заботливая природа достигнет в скором времени более поэтичного и в то же время более чувствительного идеала. За тайнобрачными появятся явнобрачные, как за беспозвоночными — позвоночные
У животных давно уже существует разделение полов, и это разделение является весьма существенной причиной совершенствования и прогресса. Но его еще, однако, нет у всех растений. Даже и в настоящее время растения с раздельными полами составляют исключение. Но в те времена, к которым уносит нас пение сверчка, зачатки полов едва появлялись. В течение миллионов лет живые существа были лишены их.
Простейшие организмы — протесты, моторы, бактерии, многодырочные корненожки, лучистки, морские свечки, благодаря которым фосфоресцирует море, губки, полипы — не имеют еще пола.
Существование и разделение полов, однако, было смелым начинанием, так как существа не мыслили. Если бы особи различного пола никогда не встречались и не соединялись, то жизнь скоро исчезла бы. Разве не было уже величайшей смелостью наделить высшие растения, всегда прикрепленные корнями к почве, раздельными половыми органами.
Многие одинокие растения никогда не оплодотворялись. Известна история того женского финикового дерева, посаженного в Отранте, которое оставалось бесплодным до той поры, когда мужское финиковое дерево, росшее в Бриндизи, не смогло перерасти своей верхушкой соседние деревья и вверить ветру свою драгоценную плодотворную пыльцу. Без ветра и насекомых многие цветы умерли бы, заброшенные и бесплодные.
Таким образом, пение сверчка, сумеречный шопот этого- древнего свидетеля исчезнувших веков, заставил пройти перед моими глазами, всю историю нашей планеты. Насекомое, птица, пресмыкающееся, четвероногое животное, млекопитающееся предстали предо мной каждый со своим родовым инстинктом, об’ясняемым самим их происхождением.
Термиты в течение целых миллионов лет пилят лес» чтобы питаться древесными опилками, не заботясь о сов ременной пище, потому что они родились в старом валежнике девственных лесов первичной эпохи. Когда лесов не хватило, они принялись за человеческие постройки и продолжают по-прежнему питаться деревом.
Стрекозы ищут всегда живую добычу среди водяных насекомых, потому что в эпоху их происхождения не было еще цветов.
Бабочка, напротив, появившаяся после цветка, погружается в венчик и покрывается оплодотворяющей пыльцой.
Метаморфозы насекомых передают вкратце историю живой природы: толстая гусеница, ползающая и прожорливая, представляет первобытную душу; изящная, воздушная бабочка, этот живой цветок, принадлежит третичному периоду. Ласточка, вившая свои первые гнезда на земляном острове, продолжает устраивать их из земли, как и прежде.
Перелеты птиц об’ясняются соединением Европы с Африкой во времена Плиоценового моря, потом их отделило Средиземное море, но они знают, что найдут за ним гостеприимную землю.
Руно дано было овце во времена мамонта в ледниковый период; тогда слон и носорог жили вместе, и часто скелеты их встречаются в одних и тех же постилиоценовых пещерах. Еще в настоящее время в болотистых равнинах Африки и Азии они инстинктивно держатся вместе, благодаря давнишней дружбе. Напротив, собака и кошка обнаруживают взаимное отвращение, вошедшее в пословицу, потому что их доисторические предки пожирали друг друга.
Длиннорукая обезьяна соответствует миру непроходимых лесов, с ветвей и лиан которых она скользила, раскачиваясь. Таким образом, каждое существо, по-видимому, носит в себе, в своей форме, в своих инстинктах, в своем языке отпечаток эпохи, его породившей.
Пока я предавался таким размышлениям, луна медленно поднялась на небе, как бы явившись охранять и благословлять уснувший мир; ее лучи тихо изливали в воздухе трепещущую росу света, деревни исчезали в вечерней мгле, а неутомимый сверчок все еще пел свою песнь первых веков. Все безмолвствовало, как та кладбище, и только он один рассказывал по своему о древности жизни.