Каждый, готовый на подвиги,
Может поспорить с судьбой.
Вот он влетает на “Боинге”
В офис своей дорогой.
“Здравствуй, любимая!” — в ухо ей
Крикнул он, выбив стекло.
Оба термитника рухнули,
Эхо весь свет потрясло.
Встречу последнюю вымолив,
Мир бессердечный кляня,
За руки взялись любимые,
Бросились в море огня.
Как вас схоронят, любимые?
Нету от тел ни куска.
Только в цепочки незримые
Сплавились их ДНК.
Мы же помянем, как водится,
Сгинувших в этот кошмар.
Господу Богу помолимся…
И да Аллаху Акбар!
Судьба моей жизни
Автобиографическая поэма
Заметает метелью
Пустыри и столбы,
Наступает похмелье
От вчерашней гульбы.
Заметает равнины,
Заметает гробы,
Заметает руины
Моей горькой судьбы.
Жил парнишка фабричный
С затаенной тоской,
Хоть и в школе отличник,
Все равно в доску свой.
Рос не в доме с охраной
На престижной Тверской,
На рабочей окраине
Под гудок заводской.
Под свисток паровоза,
Меж обшарпанных стен
Обонял я не розы,
А пары ГСМ.
И в кустах у калитки
Тешил сердце мое
Не изысканный Шнитке,
А ансамбль соловьев.
В светлой роще весенней
Пил березовый сок,
Как Сережа Есенин
Или Коля Рубцов.
Часто думал о чем-то,
Прятал в сердце печаль
И с соседской девчонкой
Все рассветы встречал.
В детстве был пионером,
Выпивал иногда.
Мог бы стать инженером,
Да случилась беда.
А попались парнишке,
Став дорогою в ад,
Неприметные книжки
Тамиздат, самиздат.
В них на серой бумаге
Мне прочесть довелось
Про тюрьму и про лагерь,
Про еврейский вопрос,
Про поэтов на нарах,
Про убийство царя,
И об крымских татарах,
Что страдают зазря.
Нет, не спрятать цензуре
Вольной мысли огня,
Всего перевернули
Эти книжки меня.
Стал я горд и бесстрашен,
И пошел я на бой
За их, вашу и нашу
За свободу горой.
Материл без оглядки
Я ЦК, КГБ.
Мать-старушка украдкой
Хоронилась в избе.
Приколол на жилетку
Я трехцветный флажок,
Слезы лила соседка
В оренбургский платок.
Делал в темном подвале
Ксерокопии я,
А вокруг засновали
Сразу псевдодрузья.
Зазывали в квартиры
Посидеть, поболтать,
Так меня окрутила
Диссидентская рать.
В тех квартирах был, братцы,
Удивительный вид:
То висит инсталляция,
То перформанс стоит.
И, блестящий очками,
Там наук кандидат
О разрушенном храме
Делал длинный доклад,
О невидимой Церкви,
О бессмертьи души.
А чернявые девки
Ох, как там хороши!
Пили тоже не мало,
И из собственных рук
Мне вино подливала
Кандидатша наук.
Подливали мне виски,
Ну, такая херня!
И взасос сионистки
Целовали меня.
Я простых был профессий,
Знал пилу да топор.
А здесь кто-то профессор,
Кто-то член, кто-то корр.
Мои мозги свихнулись,
Разберешься в них хрен —
Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,
Пьер Тейар де Шарден,
И еще эти, как их,
Позабыл, как на грех,
Гершензон, бля, Булгаков,
В общем авторы “Вех”.
Я сидел там уродом,
Не поняв ни шиша,
Человек из народа,
Как лесковский Левша.
Их слова вспоминая,
Перепутать боюсь,
Ах, святая-сякая,
Прикровенная Русь.
Не положишь им палец
В несмолкающий рот.
Ах, великий страдалец,
Иудейский народ.
И с иконы Распятый
Видел, полон тоски,
Как народ до заката
Все чесал языки…
Так на этих, на кухнях
Я б глядишь и прожил,
Только взял да и рухнул
Тот кровавый режим.
Все, с кем был я повязан
В этой трудной борьбе,
Вдруг уехали разом
В США, в ФРГ.
Получили грин-карты
Умных слов мастера,
Платит Сорос им гранты,
Ну а мне ни хера.
Средь свободной Рассеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.
Весь седой, малахольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь…
Но одно только греет —
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.
Его вид даже страшен,
Череп гладко побрит.
Он еще за папашу
Кой-кому отомстит.
Судьбы людские
Гаврила был.
Постойте, господин хороший,
Спросил бездомный инвалид,
Подайте мелочи немножко,
Моя душа полна обид.
Я в жизни претерпел немало,
Мои немотствуют уста,
Отец мой пил, а мать гуляла,
Я из Сибири, сирота.
Я с детства слышал, как кряхтела,
Шипела сладострастно мать,
Под гарнизонным офицером
Скрипела шаткая кровать.
Но как-то ночью пьяный тятя,
Вломившись в избу со двора,
Пресек навеки скрип кровати
Одним ударом топора.
Убив маманю с офицером,
Тела их расчленив с трудом,
Сосватал высшую он меру,
Меня отправили в детдом.
И вот я, маленькая крошка,
В рубашку грубую одет.
Кормили мерзлою картошкой,
Макали носом в туалет.
Там били шваброй и указкой,
Там не топили в холода,
Там я совсем не видел ласки,
А только горестно страдал.