В моем распоряжении факты, доступные так или иначе всем, и на их фундаменте пытаюсь возводить свои построения, не стремясь к сенсационным открытиям. Хотелось бы спровоцировать читателя на собственные раздумья, пусть и не совпадающие с авторскими.
Горбачев, получив высшую партийную власть, а следовательно, реальную власть в гигантском государстве, принялся крушить систему. Мы можем догадываться о сопротивлении, на какое он натыкался в партийно-правительственном аппарате, во всех его звеньях, среди армейского генералитета и военно-промышленных тузов. Но тогда-то к нему и пришла небывалая популярность. Его прямо-таки боготворили, прощали оплошности, не желая замечать, как подчас мораль приносится в жертву тактике. (Чернобыль и его последствия.)
В восемьдесят седьмом, если не ошибаюсь, году известный публицист, получив на встрече с читателями вопрос "Могли бы вы критиковать Горбачева?", благодушно смеясь, ответил: "Мог бы, наверное. Но у меня нет ни малейшего желания, ни малейшей потребности".
После вильнюсских событий он был в числе тех, кто подписал заявление, объявляющее Горбачева преступником.
Но Горбачев нисколько не изменился. Его вина в утаивании последствий Чернобыльской трагедии не меньше, чем в крови, пролитой на улицах Вильнюса, Нагорного Карабаха, Тбилиси, Баку. Только ту трагедию мы едва различали сквозь густой туман вранья и секретности. Мы еще были непростительно доверчивы, безоглядно влюблены. Вряд ли это делает нам честь.
Но если все понемногу начали трезветь, то заслуга в том прежде всего опять-таки Горбачева. Его идея, его политика дали импульс, содействовали освобождению из-под груза догм, все еще удерживающих власть над ним самим, прямо не желающим замечать, насколько идея не соответствует методам.
Некоторые его откровения умопомрачительны. На IV съезде народных депутатов, оправдывая собственное поправение, он уверял: правеет общество. В Нобелевской речи возвращался к излюбленной мысли о неготовности людей жить в обновленных условиях. Не зная толком общей обстановки (возможно, сказывалась намеренная дезинформация, проводимая КГБ), никогда не выезжая в регионы, где льется кровь, он не уставал безапелляционно повторять: мне все доподлинно известно.
Процесс высвобождения умов и душ шел быстрее, шире, глубже, чем входило в планы, чем хотелось самому зачинщику преобразований. Он постоянно опаздывал, частенько попадал впросак. Но всякий раз после короткого замешательства обретал лицо. Иногда — такое случалось все реже — пытался вырваться вперед. Чаще вынужденно довольствовался местом замыкающего.
Как политик, он понимал: такой ход вещей досаден. Как человек самолюбивый, ничего не мог с собой поделать. Только ожесточался.
Тут, если угодно, драма Горбачева. Политик понимает, человек бессилен.
Горбачев понимал, что начатой им перестройке грош цена, пока Андрей Дмитриевич Сахаров томится в Горьком. Но, вернув его в Москву, не в силах был сдержать своей неприязни. Не только к сахаровским идеям, куда более глубоким, радикальным и своевременным, чем горбачевские, но и к нравственному облику академика. Ему бы с его обостренной в определенных случаях восприимчивостью вдуматься в них, подхватить, сделать Сахарова верным своим союзником. Куда там!.. Высокомерие лидера, склонного поучать, но не склонного учиться. Справившийся с верхушкой брежневской партийно-государственной элиты, он вел себя как всемогущий триумфатор.
Какие-то личные его черты совпали с одной из первых особенностей номенклатуры, уверенной: кто выше, тот мудрее. Не было секретаря обкома, не полагавшего себя самым всезнающим на территории области. С великолепным высокомерием он одаривал советами, указаниями режиссеров и физиков, писателей и агрономов. Отсюда в значительной мере и конфликт Горбачева с демократами, коих он, повторяя изолгавшуюся партийную прессу, окрестил "так называемыми". Вообще его терминологические совпадения с этой прессой убийственны.
Любопытная сложилась картина. Благодаря преобразованиям, начатым Горбачевым, крепли демократическая мысль, демократическая печать, вышла на авансцену плеяда — не побоюсь сказать — блестящих политических деятелей-демократов, чье интеллектуальное превосходство над Президентом бросалось в глаза. Его содружество с ними избавило бы страну от многих бед. Но он предпочел других сподвижников, снося их беспардонные ультиматумы, унизительно потакая им, несмотря на свою чувствительность к малейшим унижениям. Они были для него "свои". Даже когда открыто угрожали, сколачивали комплоты. "Своим" все сходило с рук, которые у многих были уже по локоть в крови.