Возможно, это не так патетично, не так выигрышно и красиво, как красные или иные знамена, надгробные речи и высокие клятвы. Но свободный труд, своя долгая работа на самого себя — это вовсе не праздник, это, как сказал один из нынешних фермеров, — "сладкая каторга", то есть каторга, но своя. И в такой каторге нет мифа. Мы же до сих пор (и не семьдесят лет, а целую тыщу!) жили мифами. Мы гордились не собой, не своими делами и поступками, а принадлежностью к чему-то огромному — к народу или родине. Гордиться же по-настоящему (если уж почему-то необходимо гордиться!) можно лишь своей работой, а больше ничем.
Я не знаю, как будет называться тот строй, к которому мы приблизимся, если возьмемся за ум и за свою работу. Вряд ли он будет капитализмом, потому что капитализм тоже что-то вроде мифа, причем мифа уже отжившего. Я также не думаю, что этот строй (или общество) будет нашпигован идеологическими максимами. По мне, вполне достаточно десяти заповедей. С ними и еще с двухсотлетней Конституцией, в которой не изменено ни буквы, американцы создали себе в общем-то сносную жизнь. А мы чем хуже?
Но, оказывается, хуже. Оказывается, у нас, как пишут квасные патриоты, особый путь. Так что же, с этим "особым путем'' снова в рабство, а теперь еще и в голод? Но ведь этот "особый путь" был в прошлом, когда пахали сохой и ездили на тройках с бубенцами. Казаки, которые нынче тягаются за землю с казахами, честное слово, похожи на ряженых. Что-то не верится, будто в шароварах да с шашками они усядутся за компьютеры. А без компьютеров нынче уже себя не прокормишь даже в станице. Или ради шаровар и шашек идти, вроде американских индейцев, в резервации? Да простят меня, но в сравнении с реальной жизнью все это лишь детские побрякушки. Они могут быть милы сердцу, но ведь жизнь все-таки куда милей, и, главное, из детства пора вырастать.
И снова прав Гераклит: дважды в одну и ту же воду не войдешь. Если за три дня президентского пленения Россия стала другой, то уж за семьдесят четыре года она должна была измениться вовсе и невозможно к февралю 17-го прирастить август 91-го. Той, дофевральской России уже давным-давно нет, и ее помнят лишь почтенные, но, увы, редкие долгожители.
"Время каждой вещи под небом", — сказал Екклесиаст, а Иисус разъяснил: "Не вливают также вина молодого в мехи ветхие".
Так что следует думать не о побрякушках, а о сути и не оглядываться на прошлое, а жить и работать ради настоящего и будущего. А то у нас в России в который раз мертвый хватает живого, миф подминает жизнь.
Конечно, я понимаю, что дурные привычки сильны, что мы, как писал с горечью Пушкин, любить умеем только мертвых. Теперь надо научиться любить живых, любить самих себя негромогласной, но зато действенной любовью. Нет нам прощения, что мы отвергли живого академика Сахарова и поклоняемся лишь его памяти. Пора перестать камнями побивать своих пророков. Как бы сейчас нужен был нам живой Андрей Дмитриевич!
Словом, кесарево — кесарю, Божие — Богу, промышленное — промышленнику, а человечье — всем нам. Последнее — в конечном счете самое главное. А уж форма — какая угодно, лишь бы не мешала живой сути, не выхолащивала ее, не тиранила. Можно даже с лампасами, но только без нагайки.
Сентябрь 1991
Леонид Жуховицкий
ПИСЬМО К ШВЕДСКОМУ ДРУГУ
В от уже второй раз вместе со шведским писателем Ларсом Хесслиндом мы пишем книгу-диалог.
Первый опыт вышел удачным: книга о любви опубликована и у нас, и в Швеции (тираж ее там был рекордным для современной русской прозы — 185 тысяч экземпляров).
Новая наша работа — о творчестве — две повести Хесслинда, две — моих. Герои — художник, актриса, певец, эстрадная танцовщица (стриптиз). А в конце — диалог, прямая полемика, обмен письмами, порой достаточно резкими, поскольку мы в споре не любим уступать.
Когда дискуссия о проблемах и людях искусства была закончена и каждый из нас написал по четыре оговоренных письма, мне пришлось послать Хесслинду ниже публикуемое пятое — неожиданное для него и для меня…
Дорогой Ларс!
Еще в конце прошлой недели я не сомневался, что наш с тобой диалог закончен, тем более что моя рукопись была выправлена и перепечатана на машинке, оставалось только отослать ее тебе. Когда-то Сомерсет Моэм написал, что подлинная цель любой писательской работы — освобождение от замысла. Мой замысел был реализован, но, к сожалению, на сей раз блаженным ощущением свободы я наслаждался недолго. Всего три дня прошло, а я пишу тебе опять. Потому что это были три дня фашистского переворота.