Переодеваюсь всё в тот же пушистый домашний костюмчик и футболку с котёнком. Хотя шкаф полон новой одежды.
На периферии сознания вертится что-то про ранний подъём и не менее ранний завтрак. Сегодня я вроде бы несильно припозднилась. Хотя, как могла тянула время в ванной.
Не знаю, как смотреть теперь Асхадову в глаза. О чём с ним говорить?
Меня накрывает стыдом, смущением и… толикой разочарования.
Хотя, если вчера всё случилось, разве сегодня было бы легче?
Уныло плетусь в сторону гостиной. Где здесь кухня — не знаю. Вчера меня кормили на веранде. А потом я перекусывала прямо на диване, поскольку некогда было отвлечься от просмотра вариантов оформления.
В гостиной, к счастью, встречаю Людмилу Васильевну, она не знает, куда деть руки, как вести со мной.
От души улыбаюсь ей. Со мной надо быть проще — я не принцесса.
— Давайте, я провожу вас в столовую. Гектор Леонидович уже ждёт.
— Он спит вообще? — выдаю удивлённое, а так хочется добавить: «Или просто подзаряжается?»
Людмила Васильевна вздыхает:
— Иногда я тоже себе задаю этот вопрос. Но точно знаю — встаёт ни свет ни заря. Тренируется на площадке за домом.
— Тренируется? — а вот тут не удивляюсь даже. Такая фигура может быть только у человека, который не чужд регулярным физическим упражнениям.
— Ну да. Он какими-то восточными единоборствами увлекается. Я все эти названия не выговариваю, поэтому точно не знаю чем. А ещё в подвале у него спортзал с тренажёрами.
— Спорт, единоборства — и при этом курит сигарету за сигаретой! Разве это совместимо?
Людмила Васильевна вздыхает вновь:
— Разумеется, нет. Только он же никого не станет слушать…
Мы входим в столовую, и я замираю. Длиннющий стол, за которым без труда можно усадить всю мою родню по маминой и по папиной линии.
Асхадов сидит на одном его конце. Мне накрыто на другом.
Что это? Попытка показать дистанцию между нами?
Становится горько и холодно.
Бурчу:
— Доброе утро, — хочу сесть, но Асхадов качает головой:
— Перебирайся сюда, — указывает мне место по правую руку.
Людмила Васильевна и Зина, которая оказывается тоже здесь, помогают мне перенести приборы. А после — тихо уходят.
А я пытаюсь понять, что это было? К чему эта демонстрация? Меня учат? Дрессируют?
Сажусь, желаю приятного аппетита, а сама — ковыряюсь в тарелке. Есть не хочется совсем.
Асхадов пьёт кофе из изящной фарфоровой чашки и просматривает газету. На английском. Вспоминаю, что отец рассказывал о нём — феномен, вундеркинд, отличник.
Окидываю взглядом эту идеальную статую. Снова костюм, сидящий, как влитой, на его стройной красивой фигуре. Светло-серая рубашка. А вот на галстуке и платке, который выглядывает из кармана на пару миллиметров — снова мята.
Это заставляет меня улыбнуться.
Крохотная соринка на плече портит безупречный образ. Как завороженная, тянусь, чтобы смахнуть её.
Длинные сильные пальцы молниеносно перехватывают моё запястье и крепко сжимают.
Тяжёлый холодный взгляд буквально прибивает к полу. Даже дышать становится трудно, будто на грудь плиту уронили. Кровь стынет.
— Не смей прикасаться ко мне, если я не разрешу, — чеканит он, язвя меня ледяными клинками в глазах.
— Хорошо, — испуганно лепечу я, не понимая, что такого сделала. — Отпусти, мне больно.
Асхадов не просто отпускает, брезгливо отбрасывает, будто гриб-гнилушку нашёл.
Стряхивает пылинку, к которой я тянулась, и произносит, заставляя вздрогнуть:
— Тебе ведь интересно, почему я остановился вчера?
— Да, — честно признаюсь я.
— Ты вела себя, как похотливая самка. Я не выношу такого поведения у женщин.
Лучше бы пощёчину влепил, ей богу. У меня овсянка поперёк горла становится. Выбивает слёзы.
Прокашливаюсь, обретаю способность говорить и спрашиваю:
— То есть, женщина не должна желать?
— Алла, — он опять переходит на тон усталого педагога, который вдалбливает теорему в головы недалёких учеников, — в сексе хочет и берёт мужчина. Женщина — отдаётся и принимает. Никакой инициативы. Только покорность и подчинение. Полное и беспрекословное.
На миг я даже забываю, как дышать. Это что ещё за махровый домострой в двадцать первом веке? Ещё бы заявил: «Молчи, женщина, твой день — восьмое марта». А с него станется. Только не смешно совсем, плакать хочется от такой горькой иронии.