Только Асхадову не нравится — едва ли не морщась, он отстраняет меня от себя. Но всё-таки снимает пиджак и набрасывает мне на плечи, оставаясь в безупречно-белой рубашке, обрисовывающей его торс так, что, кажется, я могу пересчитать все кубики пресса…
Смущенно отвожу взгляд. Прячу нос в жёсткую, пахнущую им ткань. Пиджак так нагрет, что не скажешь, будто его носит ходячий айсберг.
— Нужно отвезти вашего отца в больницу, — констатирует Асхадов, и тут мой, перегруженный за день эмоциями мозг, с трудом осознаёт — посреди комнаты валяется мой, избитый и истекающий кровью, отец.
Бросаюсь к нему, падаю на колени, больно ударяясь ими об пол, обнимаю его и вою:
— Папа! Папуличка!
Меня довольно грубо оттаскивают и основательно встряхивают. И взгляд такой — сиди, молчи, не рыпайся.
Асхадов поднимает отца, удерживает его за плечи.
— Альберт Исаевич, вы можете идти?
Отец с трудом разлепляет глаза, понимает кто перед ним, пытается вырываться, хрипит, выплюнув кровь:
— Гектор, сука!.. Ты… ты… виноват…
— Верно, — резко отзывается тот, — виноват в том, что не посадил вас ещё тогда. Сейчас бы вы не валялись здесь в крови. А вашу дочь не пытались бы пустить по кругу отморозки.
Отец пытается ещё что-то бурчать, но Асхадов его не слушает:
— Алла, идите вперёд. Моя машина — первая у подъезда. Большая, чёрная, — он не называет марку, видимо, поняв, что я в них не очень, — откройте заднюю дверь, — швыряет мне ключи, — и ждите нас.
Я всё ещё немного заторможена и не сразу соображаю, чего он от меня ждёт. Но когда соображаю — мотаю головой.
— Я не могу выйти в подъезд в таком виде! — заливаясь краской, сильнее кутаюсь в его пиджак.
— Алла Альбертовна, вы — разумное существо? А то у меня начинают возникать сомнения. — Холодно, резко, утверждая факт. Без лишних эмоций. Разве что, чуть устало.
— Мне надо переодеться. Я быстро.
— У нас нет времени даже на ваше «быстро». Бегом в машину. Не заставляйте меня жалеть, что я опять влезаю в грязные делишки вашей семейки.
Через мои усталость и отчаяние всё-таки пробивается злость. Хватит мне унижений на сегодня!
— Мне вообще интересно, почему вы вдруг надумали нам помогать?
— Передумать обратно? — смотрит в упор, к полу взглядом приколачивает. Пытается достучаться до рациональной меня. Той, которая ещё способна вынырнуть из творящихся вокруг хаоса и жути. У него получается.
Киваю. Поднимаю ключи. Иду к двери.
Машинальные действия.
Асхадов прав в своём невысказанном: какое дело, что обо мне подумают соседи? У меня отец связался с бандитами! Моя мать в больнице! Меня чуть не изнасиловала толпа поддонков. Пробежать почти голой в одном мужском пиджаке через подъезд — это сущие пустяки по сравнению с тем, что уже случилось.
Руки дрожат, я не могу попасть в эту кнопочку с открытым замочком. Наконец, пульт тихо пиликает, сообщая, что машина открылась.
И почти сразу же появляется Асхадов, волокущий моего отца, как куль. Тот пытается упираться и, еле ворочая языком, тем не менее костерит нашего спасителя.
Белоснежная рубашка Асхадова вся в пятнах крови.
Он заталкивает отца на заднее сидение — широкое, как диван. И командует:
— Алла, в машину! И держите его.
Сам же садиться за руль.
Ещё одна новость для меня — раньше считала, что такие крутые типы передвигаются только с личным водителем.
Асхадов плавно выруливает, а я устраиваю голову отца у себя на плече. Мне всё ещё его жалко, хотя и зла на него неимоверно. Но невозможно столько лет любить человека, считать его самым лучшим, и вмиг разочароваться. Ты все равно будешь находить хорошее… Упрямо. Раз за разом.
Глажу отца по волосам, успокаиваю, будто он — мой ребёнок. А не наоборот. Папа то проваливается в забытьё, то приходит в себя и начинает плакать и просить прощения. Баюкаю его, а сама думаю, что и на Асхадова я не могу злиться до конца. Потому что… он не купил меня, он меня… спас. Мой герой.
И пусть он такой — колючий, резкий, холодный — от этого только привлекательнее.
Бросаю взгляд на дорогу и вдруг понимаю — мы едем не туда.
— Поликлиника же в другой стороне! — слова вырываются прежде, чем я успеваю их как следует обдумать.
Слышу, как Асхадов презрительно фыркает:
— Алла, на факультет музейных работников отбирают по степени кретинизма?