День проходит в заботах, в беготне, вечером иду на КП штаба армии.
В разведотделе на меня сердиты. Так уж испокон веков заведено. Я сержусь на начальников разведки полков, считая, что они мало берут «языков», и искренне сержусь, ведь кому-кому, а полковым легче просочиться в расположение врага; в штабе армии те же претензии предъявляют мне, а в разведотделе фронта наверняка недовольны разведотделом армии. Это понятно. В нашем деле не всегда удается действовать достаточно хорошо. Впрочем, на «хорошо» мне не дотянуть: людей нет. Сейчас в разведроте осталось пять человек. Остальные либо погибли, либо ранены. Несмотря на строжайшие приказы, «глаза дивизии» воюют, иначе невозможно. Передовая превратилась в нечто весьма условное. Чем больше редеет в ротах, тем легче просочиться гитлеровцам. На обычном языке войны это означает: противник имеет все условия для истребления переднего края.
Как бы не так, истребить не удается. Сталинградский солдат особенный. Он воюет за десятерых. Группа в пять — шесть человек, попав в окружение, не впадает в панику, но атакует. Наши солдаты в минуты опасности не теряются, не слабеют, а набирают силы. Вот почему мы держимся, вот почему мы уверены в победе.
КП штаба армии располагается на таком же расстоянии от противника, как и штабы дивизий, а штабы дивизий лишь на несколько десятков метров дальше командных пунктов полков. От командного пункта полка до наблюдательного пункта батальона тоже полтора десятка метров. Вот и воюй.
Наш разговор в разведотделе армии прерывает связной. Вызывают к начштаба армии.
Генерал-майор Крылов сидит за столом и правит гранки армейской газеты.
— Сейчас освобожусь, а пока садитесь и прочитайте, — говорит он, пододвигая ко мне одну из гранок.
Тут же сидит и командарм Василий Иванович Чуйков.
Ого, что-то совсем новое — устав штурмовых групп. Интересно, очень интересно. В коротких суворовских выражениях новый устав учит технике боя в городе. Учит: ворвавшись в занятый противником дом, если дверь заперта, ломай ее и бросай гранату, увидав немцев, строчи из автомата и т. д.
— Ну как? — спрашивает Чуйков.
— Отлично, как раз то, что надо.
— Тогда спасибо, значит, недаром занимались сочинительством.
И командарм начинает расспрашивать. Отвечаю, в подразделении большие потери.
Мы, то есть работники штадива, в душе уверены, Чуйков скупится, ему ничего не стоит дать нам, скажем, тысячу человек пополнения. Впрочем, о тысяче мы только мечтаем, но сотню-то, другую подкинуть можно.
Василий Иванович слушает и кивает своей большой головой. Ясно, мол, ясно. Затем расспрашивает о немцах.
— Сломалось у них?
— Что сломалось, товарищ генерал-лейтенант? — переспрашиваю я.
— Да воинственное-то настроение. Небось уже не верят в победу?
— Да, как будто сломалось, несомненно сломалось, но мы-то истекаем кровью.
Чуйков не обращает внимания на эти слова. Он разъясняет, какой переворот в боевых действиях создаст организация штурмовых групп.
Ночью возвращаюсь назад. Над КП штаба армии нет осветительных ракет, этим куском берега в районе нефтесиндиката гитлеровцы не интересуются. После конца обороны мне довелось присутствовать при допросе начальника гитлеровской авиации фон Даниэля, сурового вожака фашистских стервятников.
— Разрешите обратиться? — вдруг попросил он.
— Пожалуйста.
— Где стоял в дни боев штаб армии? Конечно, в Красной Слободе?
— Что вы, под нефтесиндикатом.
Каменное лицо фашистского служаки сразу вздрогнуло и покраснело.
— Неужели?! — воскликнул он. — И мы, дураки, не разбомбили берег!
В голосе его прозвучала нескрываемая досада, и от этого он стал каким-то особенно ненавистным.
— Впрочем, многого мы недосмотрели, — проворчал он, — армий ваших недосмотрели, верили: все у вас тут, а за спиной пусто…
…Рассвет. Мы на позициях «хозяйства Кушнарева».
Ясное, пронизанное солнечным светом утро. На небе ни тучки. Тишина. Воздух неподвижен.
Сейчас «антракт». Он длится недолго. Гитлеровцы завтракают, а когда завтракают, то не стреляют. И даже не верится, что через пять — десять минут воздух наполнится грохотом, а снаряды опять начнут перепахивать и без того вспаханную ими землю.
Гуртьев приник к объективу стереотрубы.
— На высоте сто тридцать восемь, обратите внимание, товарищ полковник, появилось два фашистских генерала в парадной форме, — подсказывает наблюдатель лейтенант Разделов.
Комдив долго смотрит, а затем возмущается: