Заглянул в блиндаж к разведчикам, те встретили как старого знакомого. Фронт сближает, невольно торопишься полюбить понравившегося тебе человека, ибо кто знает, что завтра с ним случится.
Хозяева блиндажа угощали. А чем принять — у разведчиков всегда есть. На столе появились трофейные неаполитанские сардины и швейцарский шоколад.
Но мне было не до еды, я заговорил о танках. Ребята покачали головами: не слышно, мол, как будто. Вдруг поднимается Ахметдинов и протягивает мне коробку папирос «Казбек». Отказываюсь. На войне тянуло к тому, что покрепче, к махорке, но он упрямо сует свою коробку. Пришлось взять, открыть. Смотрю — внутри ничего. Удивился. А татарин загадочно улыбнулся и рассказал.
Полоса нашей дивизии была в два километра. Передовая тянулась то по обрыву, то по руинам цехов завода «Баррикады». Там один объект одинаково интересовал и нас, и немцев: большой дом, стоящий буквой «Г». Здание выдвинулось углом на позиции противника и для обеих сторон являлось непревзойденным наблюдательным пунктом. Гитлеровцы могли оттуда наблюдать за нами. Вот и претерпевал бесконечные неприятности многострадальный дом. То мы его захватывали, то немцы. И конечно, в основном в нем хозяйничали разведчики. Особенно часто сюда пробирался Ахметдинов. Этот вчерашний сапожник, мастер модельной обуви, превратился в настоящего Шерлока Холмса. Ни одна мелочь не ускользала от него. Попадая в Г-образный дом, он тщательно осматривал комнаты, подбирая каждую мелочь: пустую банку консервов, номер фашистской газеты и пистолетную гильзу. Все свои находки он приносил в штаб, а там делали выводы. Но в течение последних дней ничего нового обнаружить не удавалось. Брошенное вчера ничем не отличалось от брошенного сегодня. И вдруг два дня подряд — коробки папирос «Казбек». Значит, среди вражеских наблюдателей появился некто, вероятно офицер: вряд ли простой солдат достанет большое количество папирос, да еще русских.
Каюсь, вначале я не придал особого внимания находке. Потом почему-то подумалось, а что, если «Казбек» имеет отношение к танкам? Логически трудно установить какую-нибудь взаимосвязь, но… Перед глазами торчал танкист-наблюдатель с коробкой «Казбека» в руках, изучающий с крыши Г-образного дома нашу передовую.
Однако не напишешь же о таких предположениях в штаб армии, не доложишь комдиву, и… я молчал.
На следующее утро произошел эпизод, случайный, неприятный, следствием которого у меня был продолжительный разговор с Гуртьевым.
Начсвязи и я жили вместе. Выспавшись, мы сели обедать, иначе потом не успеешь. Нам принесли щи, а старшина налил в кружки водку. Вдруг — комдив. Полковник посмотрел на щи, приказал вызвать повара.
— Почему для меня варят особо? — строго спросил он.
Повар замялся. Это был пожилой старший сержант с деловитым усатым лицом. Усы придавали ему своеобразную старомодность, словно их владелец выполз из дореволюционного мира, известного больше по картинам. Старший сержант недавно кормил Гуртьева, а потому не знал его привычек.
— Да как же иначе, товарищ полковник, — наконец пробасил он, — куренком весь штаб не прокормишь. Так что уж извините, может, оплошал, но…
Комдив нахмурился:
— Александр Македонский в коммунистической партии не состоял, но, когда в пустыне ему кто-то принес воды, он вылил эту воду. И поступил мудро: начальник должен разделять трудности с солдатами, так-то, старший сержант.
Усач покраснел.
— Можете идти, товарищ старший сержант, — сказал ему полковник, а когда повар ушел, с волнением в голосе заговорил:
— Конечно, это мелочь, но в сталинградских нечеловеческих условиях мы должны быть аскетами, рыцарями без страха и упрека. Мы должны быть счастливы почетной миссией, которую возложила на нас история. — Гуртьев продолжал: — Да, трудности огромные, но впоследствии мы всю жизнь будем вспоминать каждую прожитую в этом пекле минуту. Мы совершаем великий коллективный подвиг. Будь моя власть, я каждому бойцу присвоил бы звание Героя Советского Союза. Понимаете — каждому! Трус здесь не выдержит ни минуты.
Говорил он негромко, проникновенно, душу захватывало. Вдруг полковник увидел бутылку с водкой.
— Пьете? — уже сурово спросил он и, не дожидаясь ответа: — Нехорошо. Если в окопах боец получает свои, положенные по приказу, сто граммов — одно, водка придает ему силы, взбадривает. Она — лекарство для изможденного человека. Но штабным офицерам пить нельзя. Я знаю, валитесь с ног, а голова ваша должна оставаться свежей. Нельзя, товарищи, нельзя…
Мы молчали, нечего было возразить.