Федор Михайлович близко подсел к столу, вынул Из левого нагрудного кармана несколько листков бумаги, положил их с твердостью, сквозь которую замечалось и волнение, на стол и, подперев правой рукой голову, начал читать, сперва тихо, но постепенно все более и более разгорячаясь. Слова выговаривались с четкостью и с возмущением, словно Федор Михайлович слышал в себе голос самого Виссариона Григорьевича и доподлинно передавал его. С особым ударением он произносил значительнейшие, по его мнению, фразы — касательно России и ее судеб. С повышением в голосе было произнесено: «Она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек…» Федор Михайлович вскоре отнял пальцы от правого виска и в обе руки взял листочки, еще выразительнее продолжая чтение, — а по части чтения он стал, по общему признанию, большим мастером: «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права (при этом Федор Михайлович оторвался от листочков и взглянул на всех слушавших, окаменевших в своем внимании), отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть».
Все заметили, что эти слова, столь проникновенно произнесенные, были чрезвычайно значительны для самого чтеца.
Когда Федор Михайлович кончил, все переглянулись и минуты две помолчали.
— Слова из самой души!
— Великая сила слова!
— И любовь, господа! Любовь к народу! Любовь и к Гоголю! — послышались голоса с разных углов.
Федор Михайлович встал и, свернув листочки, осторожно вложил их в боковой карман. Все заметили, каким задумчивым стал его взгляд, какими встревоженными стали его глаза.
К нему подошел Михаил Васильевич.
— Вы так читали, — сказал он, — что мне казалось, будто дух Белинского витал тут, среди нас…
— Истинно восхищаюсь многими мыслями в письме, — ответствовал Федор Михайлович, глядя прямо в глаза Петрашевскому. — Много, много правды и не менее любви. Но и желчь тоже есть, и она напрасна, совершенно напрасна. Из злобы не рождается положительное начало, уверяю вас.
— Благородное негодование, Федор Михайлович, превыше упреков, — был ответ Михаила Васильевича. — Что с того, что форма желчная! Мысль-то в ней зато встает со всей справедливостью.
— О да! Сие — уж неопровержимо, — с довольством заключил Федор Михайлович.
Гневные и благородные чувства Белинского растревожили всех присутствовавших.
— Это речь друга, это слова настоящей и нелицеприятной любви, — поддержал общий вывод Ахшарумов. Он не мог усидеть на месте и, взволнованный, встал. — Ведь назначение человека, господа, — счастье. Человек имеет все права на счастье. А посмотрите на него: счастья у него нет и нет. Но оно будет, оно должно быть. И весь наш порядок рухнет, господа. Его удел — гибель. Многих и многих он еще погубит, но жизнь восторжествует, уверяю вас. — Дмитрий Дмитриевич оглядел слушавших и с радостной улыбкой заключил: — Люди заживут веселее и раздольнее и будут спокойно вращаться вместе с землей.
Споры собиравшихся у Михаила Васильевича все более и более становились строже и даже искуснее. Михаил Васильевич весь, без остатка отдавал себя пропаганде высоких мыслей и провозглашал любовь ко всем ближним и нуждающимся.
Чрезвычайное оживление в пятничные вечера вносил Ястржембский, каламбурист и весельчак. Михаил Васильевич снисходил к его шуткам и порою даже одобрял их.
В пятницу 18 марта Иван Львович разошелся насчет науки. Посетители впились в оратора.
— Из всех наук самая высшая и добродетельная для человечества — это наука социальная, — объяснял Иван Львович, разглядывая нежно-голубыми глазами присутствующих. — Сия наука, заметьте себе, — страшная, особенно для министров и великих князей, но мы ее не боимся. Пусть повелевают называть ее статистикой. Будем называть статистикой, уж если на то пошло. Пусть будет статистика, да зато наука настоящая, а не какое-нибудь богословие. Что это за наука — богословие? Бредни одни. Это наука притеснителей и инквизиторов. Она покровительствует богатым, раздает чины, ордена и награды, яко на небеси, тако и на земли, и проповедует чиноманию, — вот такую, какой болен весь Санкт-Петербург. Она — рабыня престола, а высший ее богдыхан — глава притеснителей народа. Какая же цена такой науке, господа? На бирже Европы она ценится высоко, но биржа-то сама рассыплется в прах в ту минуту, когда народы поймут настоящую науку — социальную.