— Осмелюсь заметить, естественные науки-с и политическая экономия вместе с философией — вот что всему причиной. Европа! Европа идет на нас!
— Прошу вас, представьте все дополнительные сведения и мнения относительно действий Спешнева, Момбелли и прочих. Также и относительно Дурова и Достоевского. Дело не терпит никаких отлагательств. Через два дня жду доклада.
Петр Дмитрич вытянул вперед свое круглое лицо:
— В точности все будет произведено и доложено. Осмелюсь сказать, исторической важности события Исторической!
— Да, да! Скверная история! Сквернейшая!
Петр Дмитрич медленно удалился в прихожую, что у лестницы с черного хода.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На субботнике у Сергея Федоровича
Письмо Белинского к Гоголю, прочитанное Федором Михайловичем на «пятнице» у Михаила Васильевича, с торопливостью переписывалось среди посетителей кружка. Каждый счел нужным иметь в кармане запретный и бичующий текст. Филиппов, занятый отысканием частей для печатного станка, предчувствуя сокрушительное восстание по всей Восточной Европе, сделал несколько копий письма и заранее объявил Николаю Александровичу:
— Коль станок будет готов, первым делом напечатаем письмо Белинского. Что за силища-то!
Копия письма Белинского попала и к Василию Васильевичу.
— Чувствуете смысл-то всего э т о г о? — спросил тот Федора Михайловича, представ пред ним прямо лицом к лицу на Гороховой улице. — Чувствуете, как убита Россия в этом письме, со всеми ее порядками, и как без страха положена в гроб и заколочена?
— Убить-то не убита, — ответствовал Федор Михайлович, — а тоска — великая, что и говорить.
— Ну уж, довольно тоски! — решительно выдвинул свою мысль Василий Васильевич. — Из тоски дело не делается. Да и приличествует ли вам, сочинителю, тосковать? Белинский — надо кстати заметить — обходился без тоски, а коли видел, что знаменитость завирается, будь то Гоголь над всеми Гоголями, без стеснения уничтожал до самого основания. И вам, сочинителю и предвосхитителю грядущих веков, надо поступить точно таким же манером — в поучение и исправление человечества. Ведь вы-то от наставления не отказываетесь? Вы-то любите поучать? И небось положили себе за правило — служить не более и не менее как всему человечеству? Вот и послужите, господин сочинитель. Явите миру свое величие и свою силу. У вас есть что показать миру и чем блеснуть перед ним. Станьте превыше кружков и обратитесь к делу. Дело увенчивает мысль человеческую. Уверяю вас. Увенчайте!
Василий Васильевич показал особую твердость, так упорно было вдруг сказано об увенчании. У Федора Михайловича даже замутилось в голове: ведь какое убийственное, какое величественное напоминание! И сделано-то оно совсем вдруг, весьма просто и без всякого видимого повода.
— Увенчать все дело… Да ведь в этом-то все дело и заключено!
Федор Михайлович быстро распрощался и заспешил, видимо решив поскорее и в одиночестве обдумать, как именно увенчать.
— Увенчать все дело… ведь это сущая и единственная правда! Чрезвычайно странно лишь то, что она всегда была со мной да и теперь стоит предо мною, — раздумывал он, все куда-то торопясь.
В эту минуту сзади себя он услыхал приближавшиеся звонкие шаги жарко дышавшего рысака, одним взмахом отмеривавшего целые сажени по мостовой. Он невольно обернулся и увидел несущегося на лихаче Николая Александровича с развевающимся плащом и в высоком цилиндре, который придерживался им правой рукой, в то время как левая с тонким изяществом держала модную трость.
Спешнев заметил Федора Михайловича и остановил рысака.
До дома Ефимова, где жил Дуров, было недалеко, и они пошли пешком.
У Сергея Федоровича назначен был очередной субботник. Хоть Сергей Федорович и противился устройству таких вечеров и нетерпеливо ждал, когда они окончатся, тем не менее ему решительно невозможно было от них отказаться, чтобы тем самым не проявить недостойную боязнь. Собиравшиеся у него принадлежали к кругу Михаила Васильевича, но, однако, в отношении некоторых вопросов социального переустройства держались иных мнений, и в особенности касательно теории самого Фурье. Полные горячих желаний и любви, но беспомощно фантазировавшие, из этой теории они заимствовали лишь одну столь обольщающую сердце любовь ко всему человечеству и очаровательные намерения вовсе искоренить зло на земле, сохранив для людей целиком только одно добро. Их успокаивало то обстоятельство, что за всю февральскую революцию ни один последователь любвеобильного Фурье не вышел на улицы Парижа, из пренебрежения к политическим волнениям и суете, а что касается экономических планов Фурье, то красоты фаланстеров, о коих уж с лишком двадцать лет мечтали фурьеристские журналы, заслужили всяческое одобрение с их стороны, хотя, по общим отзывам, совершенно не подходили к российским пейзажам. Короче говоря, у посетителей Сергея Федоровича, каковых было, впрочем, весьма ограниченное число, Фурье не пользовался той славой, какую ему воздавал Михаил Васильевич и иные на собраниях у Покрова.