Петр Дмитрич полетел в восторге домой.
Дома у себя он нашел Анну Авдеевну уже в эмпиреях. Однако, заслышав его шаги, она заворочалась на подушках и пробурчала неясным голосом: «Серьги… Бриллиантовые… Горят-то как… Х-х-ха…» И умолкла в дремоте.
Петр Дмитрич робко посмотрел на нее.
— Грезит во сне, — прошептал он сам себе. — Сладчайшие и нежнейшие грезы… Спи, душенька, спи… — Он стал раздеваться, присев на стул у красных ширмочек и стараясь не произвести ни малейшего скрипа. — Награда… — думал он с напряжением. — Какая ж такая награда будет? Ишь! И догадаться-то невозможно, так начальство придумало. Отменнейший человек Леонтий Васильевич — травка нежная, сердце благороднейшее…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Чтоб все было по форме и без излишнего шума
Наутро проснулся Леонтий Васильевич в весьма беспокойном состоянии духа. Едва только успел парикмахер выбрить его, как он уже раскрыл перед собой тетради, присланные от «полковника Липранди», и погрузился в чтение. Он с жадностью запоминал новые преступные фамилии, прикладывая пальцы к вискам, что-то высчитывал и соразмерял, мечтательно задумывался и снова устремлялся к страницам тайных наблюдений, старательно расписанных Иваном Петровичем. Почерк был самый настоящий, как у Ивана Петровича, кругленький, с осторожными поправочками, и все буквы стояли чинно, в должном ряду, как бы приготовившись на смотр.
Леонтий Васильевич старался со всех сторон разглядеть новых своих знакомцев, чтоб уже точно знать походку и повадки каждого и сразу же при допросах оглушить тонким знанием всех обстоятельств. Петрашевского он уже ранее знал немного; литографированная записка Михаила Васильевича о дворянских угодьях ходила по рукам столичного дворянства еще с год тому назад. Остальных он встречал впервые. Впрочем, про Достоевского слыхивал неоднократно: кто-то нажужжал ему в уши про новых российских Гоголей, и в числе прочих упомянуты были граф Соллогуб и сочинитель «Бедных людей», столь превознесенный критиком Белинским.
— Так это тот самый? — перебирал в памяти Леонтий Васильевич, надвигая на лоб складки прозрачно-смуглой кожи и пошевеливая густыми усами. — Это тот, что писал о чиновном сословии и о прочем? Из либералов, конечно, а может быть, к тому же и социалист… Праздношатайка! Потому и кричит более всех других и в журналах сочинительствует…
В размышлениях насчет крамольных чиновников Леонтий Васильевич и не заметил, как в кабинет плавной и подкрадывающейся поступью вошел придворный протоиерей с широким лицом и молчащим взглядом. Протоиерей опустился в кресло и тяжело вздохнул.
Леонтий Васильевич тут уж разошелся насчет нынешних молодых умов, надругающихся над самим перстом божьим, и выказал протоиерею все свои затаенные чувства:
— Вместо полезных и спасительных сочинений молодежь читает либеральные романы и юродствует. На Западе — своеволие, а наши молокососы подражают иностранщине, вместо того чтобы благоговеть перед самодержавным престолом и церковью, блюдущими мир и благоденствие. Ведь наш-то образ правления самый сходный, так сказать, с природой, с потребностями человека, — решил он во что бы то ни стало доказать протоиерею. — Мы на середине между деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Наше правление потому и есть самое отеческое. Наша Россия потому так и велика и спокойна. Частные случаи ничего не значат, возьмите общую физиогномию государства: довольство, мир, тишина, трудолюбие.
Дубельт, как бы наставляя легковерные умы, вдруг пришел в оцепенение, представив себе, что́ было бы, если бы существующий порядок был низвергнут.
— Исчезнет тишина, и самые безопасные люди сделаются бунтовщиками, — с содроганием уверял он протоиерея и самого себя. — Все, решительно все станут недовольны, и тогда уж никакая цензура не поможет. А между тем при отсутствии недовольства и блажных понятий — какого благоденствия достигает страна. Никакой Луи Блан не забунтует, хоть испиши он все перья и испечатай все типографические литеры целого мира.
Протоиерей при этом выпучил глаза и с чувством прохрипел:
— Нынче молодые люди — идолопоклонники и на одной линии с татарином и мордвой стоят. Сущие звери из Апокалипсиса. — Протоиерей взмахнул рукой и закрестился у самого носа. — Церковь наша православная слезы льет перед горнилом всевышнего и матерью заступницей, молясь о заблудших и прося о достойном наказании неисправимых.