Пристав тем временем заметил лежавший на столе пятиалтынный, чрезвычайно ветхий и согнутый, и это повергло его в печальные размышления насчет того, не ведет ли сей предмет к настоящим следам преступлений.
— Уж не фальшивый ли? — съязвил Федор Михайлович.
— Гм… — мычал пристав, пошатывая головой и тяжело дыша, после того как избегнул всех последствий своего опыта с печкой.
— Гм… — подтвердил сомнения и жандармский офицер.
— Это однако же надо исследовать, — решил пристав и присоединил пятиалтынный к делу.
После этого пристав и унтер-офицер взяли под мышки узлы с бумагами и книгами и, грузно ступая, направились в коридор, к выходу. За ними медленно зашагал майор Чудинов, стараясь пропустить вперед себя Федора Михайловича, натягивавшего на ходу шинель. Испуганная хозяйка и недоумевающий Иван молча его провожали.
На улице стояла, дожидаясь, казенная черная карета.
В нее влезли пристав и солдат с узлами, за ними Федор Михайлович и, наконец, майор Чудинов.
Лошади, застоявшиеся в холодном предутреннем мраке, бойко тронулись, и карета звонко застучала по булыжнику.
День в III отделении
Уже совсем было светло, когда карета подъехала к большому зданию дымчатого цвета на Фонтанке, у Цепного моста. Шторы в карете были приспущены, так что Федор Михайлович не мог даже различить, куда именно его везли блюстители тишины, и лишь выйдя из кареты, он увидел верхушки деревьев Летнего сада и тогда уж догадался, что он в III отделении. Было по-утреннему свежо, и он слегка вздрагивал. Жандармский унтер извлек пачки бумаг и книг из кареты и лихо втащил их по ступеням на первый этаж, в узенькую дверь налево. Федора Михайловича майор Чудинов пригласил на верхний этаж. По лестнице, устланной малиновой ковровой дорожкой, сбегали вниз и подымались наверх чины тайной полиции в мундирах с красными воротниками. Видно было, что в середине стояла необычайная суета. Федора Михайловича проводили в большую залу с белыми обоями и там и оставили.
В зале он заметил нескольких людей, стоявших и сидевших поодиночке у простенков меж окнами, и среди них жандармов в голубых мундирах.
Слышен был тихий говор. Сперва он даже и не разобрал, кто такие стояли и сидели по соседству с ним, — свет из окон мешал различить их лица. Но через минуту-две он стал узнавать их: бросилась в глаза тучная фигура Баласогло, в самом уголке прижался к трюмо Львов, с ним рядышком Пальм и Момбелли, а в другом конце залы он ясно различил Сергея Федоровича с несколько поникшей головой и встревоженными глазами (тот поводил ими кругом, видимо тоже разглядывая всех) и, кроме того, Головинского, Филиппова, Ахшарумова и кругленького Толля, который через каждые две минуты раскрывал свой рот, растягивая его до возможных пределов, и со звучными вздохами позевывал. Через открытую дверь в следующую комнату он распознал плавно ходившего но свежевычищенному паркету Николая Александровича, как всегда с рассеянным видом и в изящно лежавшем на нем костюме. Николай Александрович медленно осматривал казенные стены, видимо с брезгливостью отворачиваясь от жандармских взглядов, шнырявших по углам.
Лишь только успел Федор Михайлович оглядеться и догадаться, в какую компанию он попал и по какому общему делу, как к нему подбежал Ястржембский и с веселостью заметил:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — и при этом стукнул пальцем по лбу, так что Федор Михайлович сразу вспомнил: ведь действительно был Юрьев день — 23 апреля.
В белой зале тем временем появился лакей с подносом и стал разносить желающим — кому чай, кому кофей. А так как говор не только не стихал, но заметно усиливался, то жандармский подполковник, проходивший мимо, решительным тоном запретил разговаривать друг с другом. Федор Михайлович сел близко от Ханыкова и тоже принялся за чай.
Так в полном бездействии, в осторожных перешептываниях друг с другом прошел час-другой.
Совершенно неожиданно для Федора Михайловича вдруг из соседней комнаты вышел младший брат его Андрюша. Федор Михайлович даже вздрогнул от полной непредвиденности. Брат Андрей ни разу ни в каких кружках не бывал, ни с кем из его приятелей не водил знакомства и, следовательно, уж никак не мог быть заподозрен в противоправительственных замыслах. Скорее всего Федор Михайлович мог тут встретить старшего брата, Михаила. Меж тем последнего не было среди привезенных за эту ночь в III отделение.
Он вскочил с кресла, чуть не пролив стакан с чаем, и подбежал к Андрюше.
— Брат, ты зачем здесь? — с волнением проговорил он, схватив его за рукав, но жандармы в это время с чрезвычайной поспешностью повернули Андрюшу назад и увлекли обратно в соседнюю комнату. Так тот с разинутым от изумления ртом и скрылся от взоров Федора Михайловича, недоумевающе смотревшего на закрывшуюся дверь. Он был как бы в магнетическом сне. Столь необычное пробуждение, обыск и езда в карете в раннюю пору и в довершение всего впечатления утра в залах III отделения растревожили его не на шутку и повергли даже в некоторое уныние. И хоть в разговоре он вполне владел собой, тем не менее волнение явно мешало ему сосредоточиться. Он подозрительно разглядывал всех присутствующих и особенно внимательно осмотрел пришедшего чиновника, видимо в большом чине, усевшегося за столик, покрытый тяжелой, с бахромой, ярко-красной скатертью, в самом углу белой залы. Чиновник развернул бумаги и стал поочередно всех переписывать и проверять чины и звания каждого.