— Приятных сновидений, господа! Приятных сновидений! — провозгласил Михаил Васильевич и с тем исчез за широкой дверью приемной Леонтия Васильевича.
— Господин Достоевский! — прокричал жандарм утробным голосом, выискивая среди арестованных незнакомую ему фигуру следующего по очереди вызываемого.
Федор Михайлович слегка вздрогнул и при этом почувствовал, как на мгновенье все примолкли. Он оглядел залу со всех концов, потом оправил свой жилет и тихоньким голосом откликнулся:
— Здесь.
Через минут пять жандарм открыл перед ним двери в кабинет Дубельта.
Под сводами Алексеевского равелина
Подойдя к самому столу, за которым сидел Дубельт, Федор Михайлович посмотрел на него воспаленным взглядом. Лицо Федора Михайловича было бледно-землистое, и чрезвычайная усталость сразу заметна была в глазах.
Дубельт как будто даже приподнялся на своем кресле, желая, видимо, рассмотреть поближе сочинителя Достоевского.
Федор Михайлович с не меньшим любопытством заметил худоватое лицо генерала, того стража законов и порядков, о котором вся столица говорила с трепетом. Лицо было освещено тремя свечами, лучившимися под шелковым темно-малиновым абажуром.
Широкие усы, расползшиеся по обеим щекам и слившиеся с бакенбардами, поблескивали заграничными помадами, а веки показались Федору Михайловичу опустившимися и припухшими, видимо уже от старости. Глаза же направили тотчас острый и колющий взгляд на вновь пришедшего, будто приготовились подразнить, осмеять и даже совершенно уничтожить.
— Достоевский? — начал Дубельт с расстановочками. — Прошу! — он указал на кресло. — В числе прочих, вам хорошо известных, лиц вы арестованы, как соучастник преступных намерений, направленных против могущества и спокойствия Российского государства. Следствие обнаружит во всей полноте степень вашего участия в сих намерениях, теперь же мы вынуждены препроводить вас для заключения в крепость. Поручик, — обратился он к стоявшему в углу офицеру, — арестованного Достоевского п р е п р о в о д и т ь!
Дубельт, очевидно, торопился и потому был весьма краток; в течение ночи необходимо было всех арестованных перевезти в крепость. На лице его явственно выступала поспешная и беспокойная сухость.
Федор Михайлович выслушал столь значительные фразы Дубельта и даже уже ступил шаг к поручику, намереваясь уходить, как вдруг Дубельт, как бы вспомнив что-то недосказанное, поднялся с места.
— Сожалею, что и вы, Достоевский, среди этих п р о ч и х… Сожалею… А могли бы послужить достойным образом отечественному просвещению… — Дубельт при этом изогнулся перед Федором Михайловичем с удивительной осанкой, как бы спрашивая всей своею натурой, отчего это и в самом деле сочинитель Достоевский так уж недостойно повел свое литераторское дело.
Федор Михайлович вспыхнул и только выговорил:
— Служил и служу… как могу и нахожу нужным…
— Нужным-с? — переспросил с удивлением Дубельт. — Для кого ж это «нужно»? Впрочем, я еще буду иметь возможность услышать от вас объяснения насчет ваших «нужных» поступков… Извольте следовать с поручиком.
Федор Михайлович быстро прошел мимо Дубельта, не посмотрев в его сторону, и в сопровождении поручика вышел в переднюю, где надел шинель. Поручик указал ему выход во двор и попросил следовать за собой. Во дворе ожидала карета, в которую и сели поручик и еще один жандармский унтер-офицер вместе с Федором Михайловичем.
Езда продолжалась довольно долго. Шторы в карете были и на этот раз спущены, и потому Федору Михайловичу трудно было разобрать, куда именно сейчас его везут, хоть он и был предупрежден насчет крепости. Но все же он почувствовал, как проехали наводной мост, как повернули куда-то налево, потом взяли правей, потом, видимо, проехали под каким-то сводом (стук от колес вдруг стал коротким и звонким), потом снова покатили по мостовой и снова проехали под несколькими сводами, пока не остановились уж на мягкой, немощеной дороге.
Когда Федор Михайлович вышел из кареты и огляделся вокруг себя, то заметил, что уже начало светать. За шпилем Петропавловского собора яснели блики нового утра.
Поручик и унтер-офицер привели его в маленькую и низенькую комнатку комендантского флигеля. В комнатке с необычайно толстыми подоконниками и серыми стенами стоял стол, несколько скамеек и висел хмурый портрет Николая I, с длинным носом и красными щеками, на которых лихо вскидывались закручины коротких усов.
Под самым портретом сидел на скамейке широкий и мясистый генерал с розовой лысиной — это был комендант Санкт-Петербургской крепости генерал Набоков. Ему-то и поручено было принять под свое наблюдение всех арестованных и заключить в казематах Алексеевского равелина впредь до рассмотрения всего дела. Глаза генерала вскинулись и остановились на вошедших.