— Да, да. Располагал, и вполне, — быстро произнес Федор Михайлович. — О нем вся столица, можно сказать, шепчется. И он располагает к себе. Он участлив ко всем, кого знает. Благожелателен и весьма умен, но со странностями. И об этих странностях даже больше говорят, чем об уме его, хотя ум у него несомненный, и, собственно говоря, ума даже больше в нем, чем благоразумия, как некоторые совершенно правильно замечают. Странности его и, так сказать, эксцентричности сказываются и в поведении его и в образе мыслей. Мысли же направлены в сторону одного просвещения. Он изучает социальные учения и занимается законоведением. Но тут же утверждаю, что отнюдь не для политики проник он в разные тонкости учений. И направления одного не было и не могло быть в его обществе. И он и все его короткие знакомые сходились, чтоб обменяться своими различными мнениями, причем без боязни и без утайки. Позвольте заметить, что мне всегда странным казался тот излишний страх, с коим мы часто судим о разных заграничных и наших собственных вещах и вопросах. И о республике какой-нибудь мы говорим вдруг ни с того ни с сего шепотом, боясь произнести само слово, между тем как вся эта республика так же далека от нас, как и Франция. Вот этого-то ложного страха не бывало никогда на собраниях в квартире Петрашевского. Откровенные слова — и только-с. И нам незачем бояться Запада: там одна история и один уклад, у нас совсем другое. Что же до Франции, то там трещит вековой порядок, уж это-то надо признать. Там исторический, можно сказать, урок дается всему будущему, и такие события разве не привлекают любопытство и разум? А мы? Мы лишь желаем л у ч ш е г о, причем желаем для самих себя и для нашего дальнейшего процветания. Но разве желать лучшего — значит быть «вольнодумным»? Никак нельзя этого сказать.
При этих словах Ростовцев еще больше задергал подбородком и скривил как бы про себя язвительную улыбку. В улыбке можно было прочесть скрывавшуюся мысль: ты, мол, не замазывай дела, я, мол, все знаю и все насквозь вижу, и все твои загадки тут у меня со всеми решениями сложены так, что ничто не скроется. Генеральское лицо стало еще шире, и глаза вылезли из-под мясистых складок. Но больше он ни о чем не спросил Федора Михайловича. И это показалось Федору Михайловичу еще в большей степени неприязненным: значит, не поверил ничему и бросил даже с досады допрос. Мол, больше не о чем и спрашивать, ибо все равно правды не добьешься. Федор Михайлович заметил улыбку Ростовцева, перекосившую пухлые щеки генерала, и отвернулся.
Тут подоспел Гагарин:
— Не пожелали бы вы для большей, так сказать, точности и уяснения ваших мыслей изложить на бумаге высказанное вами мнение? Сие было бы чрезвычайно ценно для общей нашей пользы и понимания всех обстоятельств, к разрешению вопроса служащих. — Гагарин пристально посмотрел прямо в упор Федору Михайловичу, причем в глазах его обозначилось столько отеческой нежности, что Федор Михайлович без раздумья и почти перебивая князя заторопился с утвердительным ответом.
— А для письма и чтения вам будет доставлена бумага и книги, — напутствовал Гагарин Федора Михайловича, когда к нему подошли два конвойных унтер-офицера, чтоб вести обратно в Алексеевский равелин.
Дорогой он думал:
— Я опишу все, как полагаю, об обстоятельствах дела, причем опишу так, как оно действительно было, хоть и не д о к о н ц а. Ибо конец — это м о е. Это то, что никому не может принадлежать. Вот это, господа обвинители, — в а ш е. А вот это, сочинитель Достоевский и хранитель своей идеи, это — т в о е, и никому ты его не отдашь.
Обрадованный своим решением, он чуть было даже не спросил вслух конвойных: ведь не правда ли, это так? Он даже вдруг на минуту остановился посреди дороги, видимо желая с полным спокойствием прийти к принятому решению. Но тотчас же быстро и пошел далее. Становилось жарко. Во дворе крепости было безлюдно, а в палисадниках по траве, он видел, гуляли козы. С конвойными они прошли через Васильевские ворота в маленький двор, вошли в коридор, ступили на маты, постланные здесь с целью соблюдения полной тишины, и остановились у двери № 7. Залязгал один раз и другой раз засов.
«Они у меня попрыгают»
Шли недели одна за другой.
Федору Михайловичу объявили разрешение читать и писать. Он надеялся, что это его спасет от ипохондрических приступов. Мысль суетилась и искала успокоения. В ожидании, когда ему дадут бумагу и карандаш, он думал и передумывал сцены для своей «Неточки Незвановой» и все сокрушался, что ему не дали ее кончить. «Не дали! Не дали!» — повторял он почти что вслух и даже ломал от обиды руки и пальцами сжимал оба виска, пытаясь как-то позабыть жестокое горе, никому не высказанное. Он выдумывал какие-то начала новых повестей или рассказов; он даже не знал, что бы такое вышло из них, но уже что-то выходило, и при этом даже весьма занятное и как бы отвлекающее сердце и ум. Но непроглядные думы, сметая сочиненные образы, неслись в голове нескончаемым вихрем. Думанье и одно только думанье, без всяких внешних впечатлений, поддерживающих эти думы, — вот в этом была особая тяжесть и особый смысл… Куда ни взглянет он, толстые стены одиночки, всегда запертая дверь, за которой кто-то непрерывно и тихонько ходит по матам. И больше ничего и никого. Федору Михайловичу казалось, что он стоит под воздушным насосом и из-под него медленно вытягивают воздух. Хотелось вдруг закричать от тоски. Но тут думанье и спасало. Он приникал к книгам и упоенно предавался фантастике. Брат любимый, Миша, пересылал ему книги вместе с деньжишками — то десять рублей пришлет, а то однажды и целых двадцать пять прислал, — уж где-то, помня заботы о себе Федора Михайловича, собирал у приятелей, из последнего лез, а слал. И тут же присоединял Шекспира, или какое-нибудь путешествие к святым местам, или «Отечественные записки», или что-нибудь историческое. И все оказывалось каплей в море, нужны были целые полки книг, чтобы насытить голодный ум. В каземате же у Федора Михайловича было необычайно серо. Чтобы разобрать строки в книгах Шекспира или Шиллера, он подбегал к наружной стене, мокрой и грязной, и ждал, когда на страницы упадет из ясного клочка неба хоть немного света через тусклые стекла окна, продырявленного где-то под самым потолком.