Николай, не торопясь, от строчки к строчке, разбирал все дело, писарски переписанное для него. Крупными пальцами правой руки он сжимал длинное гусиное перо и подписывал: «Быть по сему». Или же, если он почему-либо решал изменить срок наказания, добавлял: «В военные арестанты на столько-то, а потом в рядовые…» Как ни привык он к безграничному проявлению своих желаний, но сознание власти всякий раз, когда тому представлялся особо важный случай, доставляло ему новые минуты высшего довольства своим положением, в силу которого он мог одним росчерком пера уничтожить десятки и сотни не угодных ему людей.
Против резолюции касательно Петрашевского он подписал: «Быть по сему». Спешневу двенадцать лет он заменил десятью, Григорьеву, Момбелли, Львову и другим утвердил приговоры, некоторым, как Ястржембскому, прибавил срок, а иным сократил, в том числе Дурову с восьми на четыре и Толлю с четырех на два. Плещеева, Головинского, Кашкина и Европеуса он определил в линейные батальоны рядовыми. Против резолюции о Федоре Михайловиче пометил: «Н а ч е т ы р е г о д а, а п о т о м р я д о в ы м».
— Слава богу, все кончилось, — торжественно подумал он про себя, прочтя заключительное мнение генерал-аудиториата о том, что употребленные для военно-судных дел суточные деньги следует взыскать с «титулярного советника Петрашевского и дворянина Спешнева», как «главных виновников по сему делу».
В самом конце доклада генерал-аудиториат напомнил о необходимости обратить бдительное внимание и принять меры для предупреждения, чтобы безумные начинания и замыслы на ниспровержение существующего государственного устройства отныне уже не повторялись. Такими мерами доклад признавал: «Наблюдение за обучением юношества» (относительно «духа» особенно), искоренение опасных сочинений, способствующих превратному образу мыслей, самый осмотрительный цензурный надзор и самое строгое наблюдение за «движением общественного состава» (в частности, за сборищами и собраниями, дабы «при настоящем разврате умов на Западе и прилипчивости вредных идей — не могли возникнуть замыслы», — подобные настоящим…).
Николай задумался, прочитав эти напоминания…
— Вот! Вот! — резко бросал он пришедшему для доклада Орлову. — Обуздать! Вольнодумство искоренить!
— Смею утверждать, ваше величество, старания и самоотверженность нашей армии — лучшее средство к такому искоренению. Докладываю вам, что австрийские войска при поддержании нашей дивизии генерала Панютина нанесли поражение венгерским мятежникам возле Темешвара, а армия Гергея сложила оружие нашему авангарду генерала Редигера. Революционное правительство — в страхе и растерянности, а остатки его армии бегут в Трансильванию. Князем Паскевичем уже приняты меры для их задержания и уничтожения.
Николай как бы не сразу понял весь смысл сообщенного известия; он раскрыл рот, слушая Орлова, потом быстро встал из-за стола, судороги долгого и торжествующего смеха перекосили его длинное лицо.
— Обрадовал! Обрадовал! — выговаривал он сквозь смех и при этом несколько раз махнул правой рукой у самой груди, второпях изображая крестное знамение и с усилием переводя дыхание.
— Слава богу! Слава моему заступнику! — с облегчением произнес он, когда прошел приступ смеха, но все еще сквозь улыбку и презрительно думая о венгерских мятежниках и русских посягателях на его самодержавную власть.
— А вот эти? А? — подвел он Орлова к письменному столу. — Вот эти молодцы? Бунтуют?! Как ты думаешь? Они и не знают, ммерзавцы, как м ы тут и там их расколотили! Ты посмотри: лейб-гвардия! Офицеры лейб-гвардии! Чиновник министерства иностранных дел! Как его? Петрашевский. «Дворянин»! Вздумал социализм внушать молокососам… И с ним вместе помещик из Курской губернии! И всякие чиновники и журналисты — канальи! — поэты и сочинители затесались в преступное сообщество!
Николай остановился и в упор посмотрел на Орлова угрюмым и злым взглядом.
— Мы им покажем, мерзавцам! — Он застучал по столу кулаком. — В ссылку! В муштру! Шпицрутенами! Чтоб никто не вздумал… подражать!