— Ведь как она согрела меня своим теплым словом, — говорил он себе самому. — Пришед впервые к ним, я сразу же был обласкан, утешен и осчастливлен. Ведь как родная сестра приняла она меня… — Глядя, — разумеется, про себя, в минуты озабоченного раздумья, — в лицо Марьи Дмитриевны, Федор Михайлович спрашивал себя: откуда такие печальные огни в ее глазах? Откуда такая впалость щек? И почему всегда так порывисто вздымается ее грудь и так нервно ходят у нее руки и пальцы? Федор Михайлович примечал все ее движения и особенно старался уловить улыбку в ее губах. Но улыбок было мало. Утомленность долгих лет словно сковывала очертания ее губ.
— У меня мало было настоящей жизни, — говорила она, — живу воспоминаниями детских лет. Они хороши и ласковы. Они греют меня и сейчас, когда солнце не светит ни одним лучом… И не знаешь, чем жить дальше.
Федор Михайлович никак не удерживался, чтобы не перебить ее в таких случаях, и торопливо начинал в чем-то ее разуверять и опровергать: отгоняя прочь немалую озадаченность ее словами, он изливал восторг перед ее терпением и покорностью и рассеивал вместе с тем всякими своими давними историями и фантазиями хмурые мысли ее, повествуя про холодное петербургское небо, про свои омские дни и ночи и людское море, шумевшее там от одного утра и до другого, и все до самых мельчайших мелочей припоминал, чтобы разогнать морщины, развлечь ум, утешить сердце и выказать свое благодушие и неистощимую приязнь.
Федору Михайловичу все не сиделось в своей мрачной комнате, все не терпелось скорей выбежать на улицу и отправиться к Исаевым. И он все чаще и чаще забегал к ним. А если не бывало дома Марьи Дмитриевны, Александр Иванович самолично в кухоньке мастерил выпускную яичницу и, застлав прохудившейся, но всегда свежей скатертью стол в столовой, угощал Федора Михайловича горячим завтраком, после коего следовал чай с брусничным вареньем, разумеется собственного Марьи Дмитриевны изготовления.
Одним словом, Федор Михайлович прирос (именно так он и определял) к дому Исаевых, и это вполне подтверждалось тем, что, когда он входил в прихожую, лохматая исаевская собачонка Сурька принималась так визжать и вилять хвостом, будто радовалась, что наконец-то Федор Михайлович воротился к себе домой.
Среди всех этих новых привязанностей и знакомств выпало на долю Федора Михайловича и еще одно приятнейшее и неожиданное событие. Как-то вечером, придя от Степановых, у коих он засиделся после всех своих казарменных занятий и изнурительной переписки казенных бумаг, он застал некоего молодого человека, дожидавшегося его и объявившего, что его просит зайти к себе — и именно сегодня — приехавший из Петербурга с какими-то посылками и письмами «господин стряпчий уголовных дел», назначенный на службу в Семипалатинск. И Федор Михайлович, весьма заинтригованный, быстро снова запахнул свою серую, с красными погонами, шинель и отправился в сопровождении молодого человека к приехавшему незнакомцу.
Стоял холодный вечер, какой бывает только поздней осенью. Федор Михайлович заметил даже на улице легкие и мокрые следы только что выпавшего небольшого снега. Кругом все было окутано непроницаемым мраком, в городе на улицах не было ни единого фонаря, и Федор Михайлович с особой осторожностью шагал к цели. По дороге он не встретил ни одного живого человека, зато во всех решительно дворах слышался неугомонный лай собак.
Молодой человек привел Федора Михайловича почти на берег Иртыша, к какому-то большому деревянному дому, и ввел его в переднюю, бревенчатые стены которой были, видимо весьма давно, выбелены известью.
Перед собой он увидел довольно высокого человека средних лет, весьма приветливо и даже с изысканной любезностью встретившего его.
— Рад возможности видеть вас и вручить вам письма от вашего брата достоуважаемого Михаила Михайловича и сестер ваших, а также пятьдесят рублей и вот эти посылки, — услышал Федор Михайлович радушный голос незнакомца, назвавшегося Александром Егорычем.
Сердце забилось у Федора Михайловича при виде этих писем и этих посылок от столь дорогих людей и всего этого расположения к нему человека, которого он не знал и который, однако, проявил такое великодушие.
— Не знаю, как и благодарить вас, — растерянно произнес он, схватив обеими руками руку Александра Егорыча. — Уж так вы меня обрадовали, так потрясли, — продолжал он в неудержимом порыве.
— Я счастлив, уверяю вас, Федор Михайлович, несказанно счастлив, что привез вам все это и вижу вас в добром здравии, хоть и в изгнанничестве. Но времена меняются, и судьбы людей тоже переменчивы…