— Братцы мои, невтерпеж! Постоим за себя. Не дадимся! Все одно — что смерть, что идти в кабалу!
Но те, кто слыхал его слова, молчали и качали головой, думая:
— Где уж нам с тобой, Мишка, браться за такие дела? Видел, как греют н а ш и х за такое своевольство? Видно, перемогаться надо нам с тобой, братец, пока не околеем.
Михаил Иванович негодовал, слыша подобные речи и оглядывая возбужденными глазами работников, по которым ходила хозяйская нагайка.
Федор Михайлович неравнодушно присматривался к сторожу и проникся к нему сочувственным любопытством. В озабоченных глазах Михаила Ивановича он определил немалую и должную тоску по справедливой жизни. Самая речь Михаила Ивановича выдавала его крепкий ум и какую-то привлекательную дерзость понятий, весьма волновавших и Федора Михайловича. От него он уже слышал немало рассказов про работников на фабриках и, слушая их, вскипал негодованием против изуверства фабричного начальства. К острым впечатлениям детства и отрочества, запомнившимся еще со времени жизни в Даровом и в Черемашне, а потом в московской больнице, присоединились новые и новые потрясшие его факты.
— От голода и обид стал я бродячим человеком, — повествовал Михаил Иванович, почувствовав в лице нового дачного жильца человека дельного и внимательного. — И немало нас, рабочих людей, бродит по всяким заводам да фабрикам, по всяким соляным да рыбным промыслам. Каждый день ищут новые пристанища. Ну, известно, беглый, бесприютный человек на все идет, лишь бы было какое обеспечение до завтрашнего дня.
Федор Михайлович нетерпеливо забрасывал вопросами своего нового знакомца. Откуда он? Где вырос? Как грамоте учен? Где работал и как работал?
— Да я из курских, — рассказывал Михаил Иванович. — У дьячка за служение грамоте научился. Сызмальства на своих хлебах, потому — ни отец, ни мать не содержали меня, рано померли, а меня подобрали добрые люди из предместья, и вот выжил я. А потом где только не пришлось побывать на поденных трудах. Горестно люди живут, как нагляделся я, истязаются. И управляющие у помещиков порют народ, и на фабриках одна порка, а человека все равно что собаку содержат. Тертая редька да свекла с квасом — вот те и пропитание. А начальство и мастера — у тех все иначе. Видал там всякие фрикасеи да красные вина из-за границы.
— Ну, а себе-то, братец мой, свое-то собственное дело, например, — допытывался Федор Михайлович, — вы делаете? Или всё бобылями по свету носитесь?
— Куда там! Вот хоть бы мне. Самое время свою жизнь наладить. Да где там! И девка есть, хорошая, с любовью смотрит на меня… Ну, все же я… — Тут Михаил Иванович тяжело задумался… — Не быть тому, чтоб свое кому отдал… Я уж не постою ни перед чем. Потому — много видал и многому учен. А играть в «херики» и «оники» давно кончил. За розги, за обиды больно хочется заплатить, кому надобно.
— Да, есть люди, которым надо платить, и, быть может, еще большей ценой, — одобрял мысли своего пылкого знакомца Федор Михайлович.
— Вот с полгода назад был я в мастерской таскальщиком, цельный день уголь таскал к котлу, а управляющий подвел такой расчет, что половину в свой карман насчитал. Ну, думаю себе, не дамся на такое «благородство». Как одурелый стоял перед ним круглые сутки и выстоял свое. Видит он — дело не выйдет, со мной не смастеришь, — и сдался.
Федор Михайлович грустно улыбнулся, слыша рассказ человека, возбудившего к себе горячий интерес.
— И как не бунтовать народу-то нашему! — как бы про себя произнес он.
Через несколько дней к Михаилу Ивановичу из деревни пришла с родителями его невеста Катерина: сердце не выдержало долгой разлуки. Отец и мать, беднейшие люди на деревне, с утра до вечера на господ гнули спины. Катерину свою порешили тайно определить в город. Пришла она к Михаилу Ивановичу веселая и довольная. И тот несказанно рад был, что счастье наконец заглянуло в скудную жизнь. Он показал свою Катю Федору Михайловичу. Федор Михайлович даже умилился, наблюдая биение сердец столь в унисон одно с другим, и порадовался за счастье, до такой степени возможное на земле.