Спешнев молчал. Федор Михайлович весь преобразился при рассказе Сергея Федоровича и подсел поближе к диванчику, на котором сидели Михаил Васильевич с Сергеем Федоровичем. Он вспомнил Кащеева, который изо дня в день все ждет благодатного французского ветра, обязанного перенести на русскую почву горящие головешки Парижа. В голове его точно пронеслась барабанная дробь…
Он унесся воображением в далекую Францию. Идея восстания целой нации потрясла его. Вздрогнули все струны, и без того натянутые.
— Не находите ли вы, господа, что это и для нас урок?! — не промедлил ни минуты со своими выводами Федор Михайлович. — Исторический урок! Ведь на карту поставлена вся будущность страны. Народ не желает терпеть вековую несправедливость… Надвое ломится Франция. И надо понять, что тут историческая необходимость — и никак не меньше. Это переход к новым формам. Словом, господа, это — история. А история не только один произвол. Это и возмущение всяким произволом, всяким насилием над нацией. История — это наука о будущем и для будущего. — Федор Михайлович не мог никак успокоиться, захваченный мыслями о народе, внесшем немалый вклад в культуру и искусство и теперь сотрясавшем свои основные начала жизни.
— Интересно, что же дальше, Сергей Федорович? Как вы, именно в ы полагаете? — торопливо спросил Плещеев, обратясь к Дурову, считавшемуся весьма рассудительным и непреклонным. — Что же дальше?
— Полагаю, что развязка, господа, не за горами, если… если…
— Если не вмешается наш самодержавный жандарм, — заключил Спешнев и неторопливо отошел в угол комнаты и вернулся обратно. Николай Александрович не умел внешне показывать свое волнение, но все видели, как в минуты особого напряжения все в нем трепетало. Он сохранял свое спокойствие, даже намеренно прятал чувства под холодностью и равнодушием, но мысль его была объята пламенем. От этого лицо его становилось еще мужественнее и гордостнее. Федор Михайлович подмечал все эти черточки и любовался ими. Спешнев притягивал его, почти побеждал силой уверенности и готовности.
— А я, господа, плохо верю французам, — заговорил Михаил Васильевич. — Они как-то престранно не доводят дела до конца. Никак не умеют они кончать. Начнут, ударят в набат и… вдруг весь пыл исчезает… Я бы им усерднейше и точнейше преподал сперва самую азбуку — как надо поступать и действовать, а потом уж пустил бы их в Национальное собрание.
— Если б они вас ждали, то никогда б не поспели. Ваша азбука, Михаил Васильевич, не в меру длинна, — не замедлил с деликатностью в голосе вставить Николай Александрович.
— Так, так, именно так и надо, — оспаривал Михаил Васильевич. — Сломя голову не делается никакое дело.
— Революция — это крик народа, — с торжеством в голосе и проникновенностью возразил Спешнев. — Это — порыв! Это — мечта, возникшая из долгой и мучительной мысли. Тем-то она и хороша, что ее нельзя сдержать. Она ищет воплощения и не терпит никаких нравоучений и отлагательств. А вы хотите ее чему-то учить… Поздно, батенька. Она уже учена, да и как! — Спешнев при этом снова шагнул в угол и снова вернулся назад. — А вам я скажу, Михаил Васильевич: у вас — бег на месте.
Михаил Васильевич умел кротко принимать всякие упреки, но тут он не выдержал и вспыхнул:
— Вы слышите, господа! Это я-то бегу на месте? Я не скачу, как и н ы е. Это верно. Мои шаги высчитаны, обдуманы. Но смею вас уверить — они скорей приведут к цели…
Спешнев при этом криво улыбнулся, но промолчал. Он сурово о чем-то задумался, и в глазах его вдруг растеклась ясность внезапно созревшей и до конца понятой мысли. Он неслышно поднялся со стула и, слегка наклоняя голову и держась во весь свой внушительный рост, стал медленно прощаться.
— Каков! — воскликнул Дуров по его уходе.
— Нет, вы посмотрите, сколько этой несокрушимости в словах и движениях, — покачивая широкой головой на плотной шее, заметил Михаил Васильевич. — Аристократ, а тоже льнет к демократии…
— Нет, господа, у него сила дьявольская, что и говорить, — не мог не отметить Сергей Федорович и при этом махнул правой рукой, — но самомнение — сверх меры.
— Барин он. Прежде всего и раньше всего — барин, — выразил сомнение Плещеев.
Федор Михайлович молчал, но видно было, как он хотел и не мог отделаться от произведенного на него Николаем Александровичем впечатления. Он точно с неудовольствием бросил:
— Этот барин весьма силен! — и быстро, как бы второпях, попрощавшись, вышел вместе с Плещеевым.