Ночь уже была на исходе. В комнате становилось совсем светло. Он присел на диван, прижавшийся к углу, как вдруг задребезжал звонок. Федор Михайлович вскочил и пошел к двери.
На пороге стоял Григорович, а сзади него Некрасов, в серой шинели и в темной широкополой шляпе.
Федор Михайлович не успел и слова вымолвить, как был схвачен объятиями Некрасова, а за ним и Григоровича. Некрасов с жаром сжал его плечи и несвязно пролепетал что-то восторженное. Оказалось, вместе с Григоровичем они весь вечер читали по рукописи «Бедных людей», и чем дальше читали, тем более разгорались любопытством.
Григорович, поглядывая на него и будучи не в силах от волнения стоять на одном месте, расхаживал по комнате, потирая ладонь о ладонь, и уверял:
— Да этак писать под стать самому Гоголю. Тут что ни слово, то перлы, без всяких подделок. Из самой души.
Федор Михайлович взволнованно дышал, ощущая свое собственное торжество. Щеки его раскраснелись. Но слова не шли из горла.
Некрасов и Григорович стали сравнивать «Бедных людей» с «Мертвыми душами» и «Шинелью», но внушительнее всего было сказано про Белинского, которому надо-де немедля показать новый роман и объявить о новом сочинителе.
— Сегодня же снесу ему вашу повесть, — заключил на прощанье Некрасов, подергивая ямкой левой щеки. — Вы увидите — да ведь человек-то, человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа. — Некрасов еще раз потряс Федора Михайловича от избытка удовольствия: — Ну, теперь спите, спите. Я ухожу, а завтра — к нам. Немедленно к нам.
Некрасов ушел, а Григорович все никак не мог успокоиться и рассказывал своему сожителю, как он привел Некрасова в такое смятенное состояние:
— Стали мы читать рукопись и решили — с десяти страниц видно будет. Прочитали десять — и не заметили, как прочли вторые десять. Так до четырех часов и просидели. Николай Алексеевич читает про смерть студента, и вдруг я вижу, в том месте, где отец бежит за гробом своего сына, у него голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то. И этак мы всю ночь. А когда кончили, то в один голос решили прямо к вам идти. Некрасов боялся, кабы не растревожить вас среди сна, а потом и сам сказал: «Что же такое, что спит? Мы разбудим его. Э т о выше сна!»
Федор Михайлович был подавлен и смят. До сна ли было после таких похвал!
— Нет, — до чего дошло! У иного успех… Ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали, со слезами, в четыре часа… Разбудили, потому что э т о выше сна… Ах, хорошо! — с упоением говорил он самому себе.
Сразу менялась вся картина жизни. Роман печатается. Он выступает со своим словом, становится на деле (не в мечтах же только!) сочинителем. Е г о читают, его слушают. Он — пусть чуточку — но приблизился к Гоголю. Он уже вполне верит в свое назначение, в свое сочинительство. Да ведь это же вся цель жизни! Тут найден весь путь! А помимо всего он выплачивает за квартиру и летом едет в Ревель, к брату. А там новые и новые замыслы. И снова деньги. И всем долгам при этом конец.
Он лег на диван и расстегнул китель. Не то ему слышался гром музыки, не то океан своими волнами обступил его со всех сторон…
— Нет, что же это такое будет! — рассуждал он про себя. Неужто все подписано? — Пульс у него так стучал, как будто он только что нашел фантастический кусок золота и бежит по переулкам — скорей рассказать о небывалой находке.
«Дайте мне Достоевского»
Вечером того же дня Николай Алексеевич помчался к Аничкову мосту, в Лопатинский дом, к Белинскому.
— Новый Гоголь явился! — с жаром проговорил он, не успев поздороваться с Виссарионом Григорьевичем.
— У вас Гоголи-то как грибы растут, — охладил тот с одного маху Некрасова, беря из его рук большую тетрадь с «Бедными людьми».
Белинский перелистал рукопись и, вскинув глаза на Некрасова, задумался.
— Досто́евский? — спросил он, сделав ударение на «сто».
Некрасов кивнул головой.
— Это товарищ Григоровича по Инженерному училищу.
Оглянувшись назад, Белинский медленно опустился в старенькое кресло и, вынув платок, вытер им пот со лба. Он был слаб. К вечеру слабость совсем одолевала его; щеки покрывались румянцем, выдававшим чахотку. Он с минуту помолчал, тихонько откашлялся и, снова поглядев на стоявшего перед ним Некрасова, пообещал рукопись непременно прочесть.