Федор Михайлович любил Майковых. Степан Дмитрич говаривал ему, что дом Майковых не чета другим столичным салонам, вроде, например, салона графа Вьельгорского, где Федор Михайлович был однажды вместе с Белинским, и при этом торопливый Виссарион Григорьевич уронил рюмку с подноса, — к полной неожиданности чванных хозяев. Федор Михайлович со смехом вспоминал об этом происшествии и замечал, что всякие салоны ему ненавистны и что он более всего уважает все-таки чепчик Евгении Петровны.
Евгения Петровна сидела в зале и вела разговор с только что приехавшими Милюковым и Дуровым. Они были возбуждены и говорили торопливо, перебивая друг друга. Сидевший в столовой Федор Михайлович, услыхав приподнятую речь, вскочил с места и мигом направился в залу. Сергей Федорович ходил по паркету и, потирая руку об руку, доказывал, что революция во Франции уже началась.
— Вы слыхали, господа, что такое т а м происходит? Людовика Филиппа парижане выгнали вон. Провозглашена республика, а король скрывается в окрестностях Трувиля. Сообщения с Парижем нет, но почта с голубями прибыла в Амстердам. Столица Франции кипит. В кварталах Сен-Мартен, Сен-Дени и в Тампльском — возмущение. Толпы людей ходят с криками: «Да здравствует реформа!» Словом, началось великое движение.
— Ну, уж и великое? — прервала разгорячившегося Сергея Федоровича недоверчивая Евгения Петровна.
— Да, да! Именно великое, — подтвердил ей Сергей Федорович. — Великое потому, что оно откликнется и у нас. Там толкнут, а у нас сдвинется. Вы меня поняли?
— Поняла, поняла, да только… Вполне ли надежны и благоразумны те толчки, которыми вы хотите двигать целыми народами? Уж не знаю, зачем и как это делается? — Евгения Петровна при этом нежно-нежно улыбнулась, показав весь оскал своих белых и бережно сохраняемых зубов.
Милюков сложил в ответ улыбку, которая обозначала, что он оценил всю остроту мысли Евгении Петровны, а Сергей Федорович, продолжая ходить по длинной зале, заметил:
— Не сдвинете сами — о н и вам сдвинут… Уверяю вас, Евгения Петровна. Вот чего надо бояться.
— Да чего же о н и хотят-то? Чего? — решительно недоумевала Евгения Петровна, которая имела давнюю привычку воспарять воображением к самим звездам и прочим небесным телам и презирала всякие земные волнения и прихоти, даже если их выставляли самым тонким цицеронским слогом.
— Как чего?! — прервал Сергей Федорович. — Свободный труд. Независимость. Реформы в суде, в печати, в армии, в сельском хозяйстве. Вы думаете, добрейшая Евгения Петровна, что и м нечего хотеть? А? А у нас, вы полагаете, тоже все обстоит в надлежащем виде? Ах, Евгения Петровна, вы ужасно далеки от повседневной жизни! Ужасно далеки… Вы слишком доверились мечтательным изобретениям господина Бенедиктова… — Сергей Федорович жалобно посмотрел на Евгению Петровну и, покачивая головой, медленно улыбнулся в знак особого снисхождения к ее доброте и наивности.
Федор Михайлович с решительностью стал говорить о неотвратимых событиях и в России:
— Господа, прорвется и у нас, и прорвется крайностями, гиперболически, уверяю вас. И мы должны стоять на том, чтобы защитить наш народ от неправды, от произвола. Народ-то ведь наш — святой. Весь мир пройдешь, а такого не сыщешь. Надо же это почувствовать! Вот Франция и толкнула нас. Это — толчок. Это недаром. И мир, значит, не спит. Волнуется, не правда ли? Господа! Поймите — надо к делу идти. Человека понимать, человека!
Федор Михайлович остановился от нахлынувших мыслей и чувств, обращенных к родной стране, униженной крепостничеством. Но тут же и овладел голосом и продолжал, поднимая правую руку и жестами подчеркивая упорные мнения касательно России:
— У нас, господа, свое дело, не похожее на западное, свои болезни и потому и свои лекарства. Наша звезда особая, и от нее мы не уйдем никуда. Тут уж наш собственный рок!
Казалось, мысль Федора Михайловича разбивает цепи, связывающие весь Восток. На устах застыл приговор всем странам рабства и терпения.
Он оглянулся вокруг себя, потом зашагал в кабинет и припал к столу. Все видели, как он торопливо что-то записывал, стоя у стола Николая Аполлоновича, и боялся, видимо, пропустить малейшее слово, малейшую мысль, вдруг пришедшую в голову.
В эту минуту в залу вошел Степан Дмитрич с Алексеем Николаевичем. Он уже слыхал о парижских событиях и о том, что 22 февраля Людовик Филипп был низвержен, а его верный министр Гизо ушел в отставку и что Париж — в огне и смуте.
— Удивительное время! — воскликнул он, здороваясь с появившимся в зале снова Федором Михайловичем. — Но главное, господа, еще впереди, — и Степан Дмитрич при этом поднял указательный палец правой руки вверх, — главное нас подстерегает не там, за границей, а тут… быть может, даже и в столице. Слыхали, господа, про холеру? Вот порадую вас новостью. На Кавказе и в Новороссии уже развилась эпидемия и скоро пойдет по всей России. Сегодня я слышал, что в Туле было несколько случаев. Это, господа, страшнее всякой революции.