«Другом стал Хулио, вместе ходили, драли шлюх в борделях, читали Ницше, словно гуляющего с нами третьим, как будто "мясом", сбежавшим с нами из тюрьмы, которая – свобода, торт, то, что не купили ещё, а если человек продаётся, его нарезают на куски – камеры, квартиры в честь праздника, потому день рождения или Новый год – темница, воля – обычный день, когда утро неотличимо от вечера».
«Кортасар больше меня писал, курил меньше, но пил, создавал умопомрачения в тексте, а я уплотнял его, сжимал, был электричкой и трамваем в час пик, представлял собою путь, утро и вечер, он, наоборот, провоцировал день и ночь – таким образом, я – весна и осень, он – лето и зима».
«Встретил, возвращаясь домой пьяным с занятий, Викторию, она бросилась мне на шею и заплакала, разрыдалась, подарила мне шоколадку и дальше потекла из глаз «Мерседесами», скатывающимися по ней, попадающими на асфальт и летящими по дорогам, сигналя и махая флагами Аргентины. Я не утешал её, давал выплакаться вволю, гладил ей спину, плечи и целовал ей лицо. Когда печёная картошка утихла и улыбнулась мне трещиной рта, я повёл её в кафе "Насьональ" и угостил жареной рыбой и соком. Мы посидели час и разошлись, решив встречаться порой. Она работала продавщицей цветов, торговала любовью природного мира, переходящего в человеческий, но вянущего быстро. Именно поэтому она любила стихи как искусственные розы и астры, вечные на земле, и мечтала о магазине книг, чтобы стать человеком и богом».
«Первые рассказы напечатали, получил гонорар, собрал друзей за столом, зачитал пару строк, произнёс тост, выпил, как и все, осушил взглядом текущий из люстры свет, оставил всех во тьме, зажёг свечки и в интимной обстановке продолжил празднество, пиршество наших душ, двигающихся на танцполе, сосущихся в туалете, пока мы отдыхаем здесь».
«С Хулио шатались на улице, держали телеграфный столб, чтоб он не упал и не устремил за собой целый мир, его проституток, сутенёров, жён, дочерей, мужей и самые умные стихи Маяковского, долетающие досюда и диктующие очень сильное бытие мужчин. Мы смеялись и пели, гоготали над прохожими, тыкали пальцами в них и хлопали в ладоши, когда падали и валялись на земле. Целые вселенные вращались в наших умах, распевая незатейливые песни матросов. Увлекли даже Лондона, тень его, копию или его самого, увидев вдали и подозвав к себе. Взяли у него сигарет, покурили с ним и похвастались тем, что он известнее нас. На это он улыбнулся, поднял шляпу, показал золотой зуб и прыгнул в фиакр, укатив от нас прочь».
«Дома я сел за стол и начал писать: "Кино – когда ты неподвижен, а оно нет, литература – наоборот. Это спор Гераклита и Парменида. Второй убирает время, убивает его. Он – Георгий Победоносец, пронзающий змея копьём. Что касается фильма, то он умирает или кончает с собой, в честь чего в конце идут титры как некролог, потому что ‘Птицы’ и ‘Зеркало’ – ты мёртв, они – нет, а ‘Улисс’ и ‘Старик и море’ – трупы они, ты живой: чем больше пишется, тем меньше смерти и всеобъятней жизнь". Принял холодный душ, отрезвел, но не полностью, позвонил Вике и сказал, что её люблю».
«После вуза писал кандидатскую в аспирантуре, вёл занятия, обучал студентов тому, как не быть собой, иметь десять тел и кочевать по ним, распределяться, делиться, светить фонарём изнутри, в пальцах, предплечьях, локтях, плечах и так далее, отдыхал на заседаниях кафедры, курил на улице, общался с девчонками, один раз даже разнял дерущихся парней, наехавших на него как на равного себе, на что он показал удостоверение и пригрозил отчислением».
«Признание долго шло, не особо публиковали, видели во мне Непонятного, предлагали писать подлинней, ясней и проще, я ругался с редакторами, спорил, доказывал неизбежность тьмы в тексте, так как при свете не видно звёзд, но на это смеялись надо мной и возвращали перечёркнутой рукопись, запрещённой крестом».
«Когда смотрел телевизор, услышал о смерти Кокто, но не поверил тому, решил, что кругом глобальный обман: никто и ничто не умирает, ещё ни одно живое существо не скончалось, хоронят чучела и муляжи, не людей, что же касается трупов на улице – их специально изготавливают и бросают, опрыскивая духами с запахом разложения и гнили, скрывая тем самым улёт на другие планеты их всех: вот и всё, смерти нет».
«Я женился на Вике, переехал с ней в маленькую квартиру, писал по ночам рассказы и кандидатскую, днём работал всё там же, читал курсы о Достоевском и Рембо, не завидовал никому, хоть у Хулио уже вышла книга, получила похвалу, разошлась большим тиражом, лопнула на корешке у некоего Диего, о чём он рассказал в газете, похвастался этим, отметил это как переполненность мыслями автора издания и произнёс "адьос"».