Ян Томаш Гросс, Александра Павлицкая
…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…
Ян Томаш Гросс беседует с Александрой Павлицкой
Jan Tomasz Gross w rozmowie z Aleksandra Pawlicka
…bardzo dawno temu, mniej więcej w zeszły piątek…
© J. T. Gross, A. Pawlicka, 2021
© И. Е. Адельгейм, перевод, 2021
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021
© Издательство Ивана Лимбаха, 2021
Редактор И. Г. Кравцова
Корректор Л. А. Самойлова
Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин
Подписано к печати 01.03.2021.
Издательство Ивана Лимбаха
197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18,
(бизнес-центр «Норд Хаус»)
тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08
E-maiclass="underline" limbakh@limbakh.ru
Глава I. Родной дом
«Ах, папа-папочка, еврей ты мой»
Самая большая проблема с этой книгой — в том, что у меня плохая память на детали… Ну да ладно, слушаю.
У каждого человека есть воспоминание, с которого начинается его сознательная история. Какое твое первое воспоминание?
В моем случае оно малозначительно. Просто сохранившийся в памяти кадр. Мы жили в Варшаве, на улице Явожиньской, за театром «Вспулчесны». Там я родился. То есть родился я в больнице, но мой первый дом был там. Позже я узнал, что это одно из немногих мест в центре города, не пострадавших во время войны. В этом доме на Явожиньской была страшная влажность и бог весть что еще. В детстве я постоянно болел, вероятно, поэтому родители решили переехать в новые дома на улице Маршалковской, возле площади Люблинской унии. Смутно помню машину, которая нас перевозила, и ограду двора. Мои дальнейшие воспоминания связаны уже с Маршалковской.
О квартире на Маршалковской рассказывают все твои знакомые.
Да? И что они говорят?
Что они очень любили туда приходить и что душой этого дома была твоя мама.
Это правда. Она обладала огромным обаянием, блестящим интеллектом и была необычайно остроумна. Кроме того, мама любила моих друзей и относилась к ним — если можно так сказать, — словно те были взрослыми людьми: ей просто нравилось с нами разговаривать.
Думая о детстве, ты вспоминаешь маму?
Знаешь, я, в сущности, был очень привязан к обоим родителям. Детство мне запомнилось как время любви между ними — отец был безумно влюблен в маму — и между мной и ними. В моих воспоминаниях детство — это общение, дружба, сердечность. Я всегда, вне зависимости от возраста, чувствовал свое равноправие по отношению к родителям. Ощущал себя человеком, чье присутствие для них важно. Думаю, мои друзья, раз они говорят, что любили к нам приходить, испытывали то же самое.
Это был открытый шумный дом?
Безусловно. В то время люди не ходили в кафе — там было не слишком уютно и к тому же дорого. Если хотелось встретиться, шли друг к другу в гости. Я помню много таких вечеров в нашей квартире. В детстве я боялся темноты и отказывался засыпать один в комнате, поэтому ложился на родительскую тахту, а вокруг продолжалась светская жизнь.
Твой папа был музыкантом, он играл гостям?
О, это был очень культурный человек! Мое детство — это мир его звуков. Дома у нас стоял полуконцертный рояль из Союза композиторов. Я провел под ним массу времени. Отец сочинял или занимался, а я играл, сидя на полу. Рояль был очень важным предметом в квартире. Начнем с того, что он занимал половину комнаты. Помимо него, там стояли массивный стол, за которым работала мама — она переводила с французского, — и второй стол, поменьше, за которым ели и принимали гостей.
Ты пытался играть на рояле?
Конечно. Меня отдали в музыкальную школу, но, к сожалению, я принялся весьма изобретательно прогуливать. Через год-другой родители сочли, что продолжать это не имеет смысла. Лишь потом, когда мои дети стали учиться музыке и мне пришлось следить за их занятиями, я очень пожалел, что не умею играть.
Вообще фортепиано было неотъемлемым элементом нашей жизни. Отец происходил из музыкальной семьи, все семеро детей — пятеро сыновей и две дочери — играли, и хотя в дедушкином доме было два рояля, приходилось дожидаться своей очереди. Отец был хорошим пианистом. Когда он заканчивал краковскую консерваторию, его выступление должно было завершать торжественный концерт выпускников. К сожалению, отец не сумел побороть волнение и просто не явился, тем не менее на следующий день одна из газет напечатала рецензию, автор которой восторгался выступлением последнего пианиста, Зигмунта Гросса. Оказалось, что расхваливавший его журналист тоже не пришел на концерт и все выдумал.