Софи не нравилось чувствовать себя слабой или испуганной. Поэтому она остановилась, как она обычно это делала, на своем любимом месте, чтобы сфотографировать закат. Там, где за скалами догорало небо и, убегая лентой на северо-запад, исчезала река. Один и тот же кусочек мира, вечер за вечером, в течение всего лета, и все же у нее ни разу не получилось два совершенно одинаковых снимка. Потому что пейзаж не стоял на месте, он постоянно менялся, вместе со светом, облаками и временем. В этом было что-то мимолетное и в то же время утешительное.
Место это находилось неподалеку от дома Свена Хагстрёма. Заградительную ленту уже убрали. Софи различила убогий домик внизу. Жестяная крыша, над которой до сих пор торчала устаревшая телевизионная антенна. Веранда у задней стороны и то, что она приняла за окно его спальни. Она представила себе этого старика, который жил там одинокой однообразной жизнью, за этими наполовину задернутыми занавесками. Этот абсолютный покой, присущий смерти. Один остался, другого больше нет на свете. Мысли о том, что могло произойти.
Если бы не, если бы не.
Если бы Патрик не действовал так быстро и правильно, если бы этому больному на всю голову сыну удалось спокойно скрыться…
Мысли о том, что все это случилось здесь, в непосредственной близости от них.
Солнце тонуло за лесом.
Мы больше не будем думать об этом, сказали они друг другу, ведь все закончилось.
И закончилось хорошо.
Одна занавеска колыхнулась или ей только показалось? Должно быть, в доме осталось незакрытым какое-нибудь окно. Софи подумала, что со стороны полиции это просто разгильдяйство, что они не проверили дом, прежде чем его покинуть. Занавеска, кажется, снова шевельнулась. Страх вцепился в нее мертвой хваткой, и она ничего не могла с ним поделать. Это дух его бродит, подумала Софи, хотя она ни за что не заговорила бы об этом со своим мужем. О необъяснимом. О том, что остается от нас после смерти.
Свет изнутри. Какая-то тень. Движение.
И следом что-то еще. Тьма, внезапно заполнившая собой весь оконный проем. Софи подняла телефон. Ей было трудно навести резкость, в неверном вечернем свете картинка получилась немного размытой, но позже, когда она спустилась вниз по камням и бегом преодолела последний оставшийся до дома отрезок пути, она снова и снова доставала телефон и смотрела на этот снимок. Она действительно увидела то, что думала, – в доме Хагстрёма кто-то был. Как ни странно, этот факт ее несколько успокоил. Софи ничего не придумала, это не было плодом ее растерянности или кратковременного помутнения разума. Ее муж согласился с ней, когда она показала ему фотографию, и они сошлись во мнении: до чего же это отвратительно, что полиция отпускает таких людей. Софи лежала в объятиях Патрика, он гладил ее по волосам и целовал, а она все больше холодела изнутри. Нет, это не она сошла с ума, а мир, в котором они живут.
– Вот, казалось бы, деревня, – начал Георг Георгссон и махнул рукой, отчего дым от его сигареты поплыл над дворами, над лесами. – Все встают с петухами. Выпьют кофе в шесть часов утра, выглянут в окошко, поглядят, что там да как – ничто не останется незамеченным.
– Сейчас уже мало у кого есть куры, – заметила Эйра.
– Все равно. Привычки, обязанности. То, что уже заложено в крови. Так какого же дьявола никто ничего не видел и не слышал?
Они как раз вышли из третьего по счету дома, ближайшего к проселочной дороге, где жил Кьелль Стринневик. Разумеется, всех соседей умершего уже один раз опрашивали, но кто знает, вдруг кто еще что вспомнит.
Но нет, больше никто ничего не вспомнил.
Зато теперь им стало больше известно о предполагаемом времени смерти.
Свен Хагстрём принимал душ по утрам в двадцать минут восьмого. Компьютеризованная система водоснабжения Крамфорса точно замерила расход воды.
Обычно жертва потребляла примерно шестьдесят литров воды за утро, что соответствовало пяти минутам пребывания в душе. В тот день и последующие за ним расход достиг небывалой величины.
Кьелль Стринневик утверждал, что его сосед всегда забирал газету в одно и то же время, около шести утра.
Сам-то он всегда просыпается и встает до шести. В последний раз ему довелось проспать аж в тысяча девятьсот семьдесят втором году.
Но слышал ли он что-нибудь необычное? Видел ли в деревне какую-нибудь незнакомую машину около семи утра?
Нет, не слышал и не видел.
– Должно быть, это идеальное время, – заключила Эйра, когда они вышли от Стринневика и стояли на дороге, откуда были видны почтовые ящики и съезд на шоссе. – Люди чаще обращают внимание на незнакомые тачки по вечерам. Дозорные из местных ездят по округе, они нам такие вещи постоянно докладывают. По утрам же все спокойно, поэтому никто ни о чем не волнуется.