Иногда он получался крепким, а иногда чересчур крепким, но Эйра не говорила об этом матери. Каждое утро было как убежище, пока полученные за день впечатления не оставили после себя сумбур в голове. Когда луг, сбегавший к старому порту в Лунде, был еще безмятежно спокоен и тих. Когда-то там было очень оживленно, парусные суда со всего света причаливали к берегу. Вот уже скоро девяносто лет будет, как здесь остановили колонну демонстрантов. Вся округа в ужасе замерла, когда засвистели пули солдат, когда пали друзья. Пять смертей всего за несколько секунд.
Здесь покоится шведский рабочий, вырезано на памятнике на братской могиле. Голод – это преступление, помни об этом.
Эхо расстрела в Одалене навечно осталось в Лунде. Впрочем, долгое время его не называли «расстрелом», предпочитая говорить «случившееся в Одалене», это звучало более нейтрально, как будто суровую правду жизни можно смягчить какими-то там словами. Государство, которое защищало штрейкбрехеров и позволило расстрелять своих рабочих. Кровь, пролившаяся в тот день. Трубачи, трубившие команду: «Прекратить огонь!» Это слишком серьезная страница истории, чтобы так просто можно было от нее отделаться. Никто не хочет этого. И все этого хотят. Никогда не потеряют своей актуальности разговоры о том, кто участвовал в марше демонстрантов, а кто нет, чьи родители, чьи дедушки и бабушки были там. Никто не заикался на тему «давайте лучше не будем об этом», потому что народ не желал мириться с тем, чтобы эта часть его истории оказалась предана забвению.
– Барахолка в Сёрвикене? – Черстин подняла глаза от газеты, которую она прочитывала от корки до корки, а потом почти сразу же все забывала. – Да, конечно же, я ее знаю. Это в том белом домике возле крутого поворота. Я часто туда ездила покупать материю. Как же звали тамошнюю хозяйку?..
Эйра знала, что она могла к кому угодно обратиться в Сёрвикене и узнать, кем была владелица магазинчика, у которой часто обедал Свен Хагстрём, но ей было важно поговорить с матерью, заставить Черстин вспомнить. В последнее время ее часто поражало, сколько же всего было с этим связано: ты помнишь ее или его, помнишь эту песню, фильм, книгу, помнишь, что мы делали, в каком году это было?
– Карин Баке! – крикнула Черстин, когда Эйра уже стояла на пороге. – Вот как ее зовут! Я, пожалуй, могла бы поехать туда с тобой, вдруг у нее появилось в продаже что-нибудь интересное?
– Мне нужно туда по работе, – объяснила Эйра, – это связано со смертью Свена Хагстрёма. Помнишь, мы об этом говорили? Ты еще читала в газете.
Новость уже давно перестала быть новостью и с первых полос газет переместилась в середину, где теперь писали в основном про то, что полиция замалчивает обстоятельства дела и что у них нет никаких новых зацепок. В Сети журналисты укоряли власти в том, что они игнорируют версию о волне грабежей за рубежом.
– Неужели ты должна всем этим заниматься? – с недоумением спросила Черстин. Снова этот ее беспокойный взгляд. Страх, постоянно таящийся у самой поверхности и заставляющий ее пальцы лихорадочно хватать все, что под руку попадется. – Пожалуйста, будь осторожна.
И она протянула Эйре шарф, как будто дочь все еще была ребенком.
Как будто на дворе была зима.
В машине Эйра стянула с себя шарф и позвонила в Управление. ГГ планировал дождаться одного из своих коллег-следователей, чтобы тот помог разыскать ему нескольких рабочих-латышей, которые жили в палатках в семи километрах от места убийства.
– Версии властей никогда нельзя игнорировать, – объяснил он.
Поэтому Карин Баке он передал Эйре, заявив, что полностью ей доверяет.
Дом в Сёрвикене оказался совсем маленьким и забитым всякой всячиной, но не так, как у Свена Хагстрёма, у которого все барахло было свалено как попало и того гляди грозило обрушиться сверху. В здешнем беспорядке угадывалась приверженность к вещам определенного типа, вроде ваз с цветочным узором, синей керамики и бессчетного множества птичек из стекла.
– Продавать я уже перестала, – объяснила Карин Баке, – но покупать все равно продолжаю. Сейчас все говорят о том, что к старости надо избавляться от вещей, чтобы те, кто станет жить здесь после твоей смерти, были освобождены от необходимости расчищать завалы, но я все равно ничего не могу с собой поделать и продолжаю мотаться по округе и выискивать то, чего у меня еще нет, а иначе чем мне еще заниматься?
Это была убеленная сединами дама, элегантная в своих движениях и в манере речи. Чем-то она напомнила Эйре кофейный сервиз из тонкого фарфора, который достают, только когда приходят гости.