– Боюсь, что ты ошибаешься… Женевьева не нуждается в чудесном существовании… У нее нехитрые пристрастия.
– У нее пристрастия, свойственные всем женщинам, и богатство, роскошь, могущество доставляют радости, от которых ни одна из них не откажется.
– Но не Женевьева. И лучше бы ты…
– Посмотрим. А пока предоставь действовать мне. И успокойся. У меня нет ни малейшего намерения втягивать Женевьеву в какие-то, как ты выражаешься, махинации. Она едва будет меня видеть. Только надо же было установить связь… Дело сделано… Прощай.
Сернин вышел из школы и направился к своему автомобилю.
Он был так счастлив.
«Она очаровательна… и такая ласковая, такая серьезная! Глаза ее матери, те самые глаза, которые волновали меня до слез… Боже мой, как все это далеко! И какое прелестное воспоминание… немного грустное, но такое прелестное!»
И вслух произнес:
– Да, конечно, я займусь ее счастьем. Причем немедленно! Сегодня же вечером! Сегодня же вечером она, безусловно, получит жениха! А разве это не обязательное условие для счастья девушек?
Свой автомобиль он нашел на большой дороге.
– Домой, – сказал он Октаву.
Дома он попросил соединить его по телефону с Нёйи, продиктовал свои инструкции тому из своих друзей, кого называл доктором, затем оделся.
Поужинал он в клубе на улице Камбон, провел час в Опере и снова сел в автомобиль.
– В Нёйи, Октав. Мы поедем за доктором. Который час?
– Половина одиннадцатого.
– Черт! Поторопись!
Через десять минут автомобиль остановился в конце бульвара Инкерманн перед уединенной виллой. По сигналу гудка вышел доктор. Князь спросил его:
– Тип готов?
– Запакован, связан, запечатан.
– В хорошем состоянии?
– В отличном. Если все пройдет, как вы мне говорили по телефону, полиция ничего не заподозрит.
– Такова ее обязанность. Погрузим его.
Они перенесли в автомобиль что-то вроде длинного мешка, имевшего форму человека и казавшегося довольно тяжелым…
– В Версаль, Октав, на улицу Вилен, к отелю «Дёз-Ампрёр».
– Но этот отель пользуется дурной славой, – заметил доктор, – я его знаю.
– Кому ты это говоришь? И работа предстоит не из легких, по крайней мере, для меня… Но, черт возьми, я не променяю свою судьбу ни на какую другую! Кто это уверял, что жизнь однообразна?
Отель «Дёз-Ампрёр»… грязная аллея… две ступеньки вниз, и вот они входят в коридор, освещенный единственной лампой.
Сернин кулаком стучит в маленькую дверь. Появляется служащий. Это Филипп, тот самый, которому утром князь давал указания относительно Жерара Бопре.
– Он по-прежнему здесь? – спросил князь.
– Да.
– Веревка?
– Петля готова.
– Он не получил телеграммы, на которую надеялся?
– Вот она, я ее перехватил.
Сернин взял голубой листок и прочитал.
– Черт возьми, – с удовлетворением сказал он, – мы вовремя. Ему обещали на завтра тысячу франков. Значит, судьба мне благоприятствует. Без четверти двенадцать. Через четверть часа бедняга кинется в вечность. Проводи меня, Филипп. Доктор, оставайся здесь.
Служащий взял свечу. Поднявшись на четвертый этаж, они на цыпочках проследовали по низкому вонючему коридору с мансардами, который вел на деревянную лестницу, где плесневели остатки ковра.
– Никто не сможет меня услышать? – спросил Сернин.
– Никто. Две комнаты изолированы. Но не ошибитесь, он в той, что слева.
– Хорошо. Теперь спускайся обратно. В полночь доктор, Октав и ты принесете того типа сюда, где мы находимся, и будете ждать.
Деревянная лестница состояла из десяти ступенек, которые князь преодолел с величайшими предосторожностями… Наверху – площадка и две двери… Сернину понадобились долгие пять минут, чтобы открыть ту, что справа, не нарушив скрипом тишину.
Во мраке комнаты мерцал свет. На ощупь, чтобы не наткнуться на стулья, он направился к этому свету, который исходил из соседней комнаты, проникая через застекленную дверь, покрытую куском обоев.
Князь отодвинул этот кусок. Стекла были матовые, но местами попорченные и поцарапанные, так что, приложив глаз, можно было спокойно видеть все, что происходит в другой комнате.
Там находился мужчина, сидевший у стола лицом к Сернину. Это был Жерар Бопре.
Он писал при свете свечи.
Над ним висела веревка, привязанная к крюку на потолке. На нижнем ее конце закруглялась петля.
Донесся слабый бой городских часов.
«Без пяти двенадцать, – подумал Сернин. – Еще пять минут».
Молодой человек по-прежнему писал. Через минуту он отложил перо, собрал десять или двенадцать исписанных им листков бумаги и стал их перечитывать.