– Огюст-Проспер Бертоми, – отвечал тот.
– Сколько вам лет?
– Пятого мая исполнилось тридцать.
– Чем занимаетесь?
– Кассир банкирского дома Андре Фовель.
– Где вы живете?
– Улица Шанталь, тридцать девять. Уже четыре года. Раньше я жил на бульваре Батиньоль в доме номер семь.
– Где родились?
– В Бокере.
– Живы ваши родители?
– Мать умерла два года тому назад, а отец жив.
– Он в Париже?
– Нет, он живет в Бокере вместе с моей сестрой, которая там замужем за одним из инженеров Южного канала.
– Чем занимается ваш отец?
– Он был смотрителем мостов и дорог, служил также в Южном канале, как и мой зять. Теперь он в отставке.
– Вас обвиняют в похищении трехсот пятидесяти тысяч франков у вашего патрона. Что вы имеете на это сказать?
– Я невиновен, клянусь вам в этом!
– Я очень желаю этого для вас, и вы можете рассчитывать на то, что я всеми силами постараюсь выяснить вашу невиновность. Тем не менее какие факты можете вы привести в свое оправдание, какие доказательства?
– Что же я могу сказать, когда я сам не понимаю, как это случилось! Я могу вам только рассказать всю свою жизнь…
– Оставим это… Кража совершена при таких обстоятельствах, когда подозрение может падать только на вас или на господина Фовеля. Не подозреваете ли вы кого-нибудь еще?
– Нет.
– Если вы считаете невиновным себя, значит, виновен господин Фовель?
Проспер не ответил.
– Нет ли у вас каких-нибудь поводов, – настаивал следователь, – предполагать, что кражу совершил именно сам патрон?
Обвиняемый продолжал молчать.
– В таком случае вам необходимо еще подумать, – сказал ему следователь. – Выслушайте акт вашего допроса, который прочтет вам мой секретарь, подпишите его, и вас опять отведут в тюрьму.
Несчастный был этими словами уничтожен. Последний луч надежды, который мерцал ему в отчаянии, и тот погас. Он не слышал, что ему стал читать Сиго, и не видел того, что ему пришлось затем подписать. Он был так взволнован, выходя из кабинета, что его тюремщик посоветовал ему взять себя в руки.
– Ну что ж тут плохого? – сказал он ему. – Бодритесь.
Бодриться! Проспер был не способен на это вплоть до возвращения в тюрьму. Здесь вместе с гневом его душу наполнила ненависть. Он обещал себе поговорить со следователем, защитить себя, установить свою невиновность, и ему не дали говорить. Он с горечью упрекнул себя в том, что напрасно поверил в доброту судебного следователя.
– Какая насмешка! – сказал он себе. – Ну, что это за допрос! Нет, это не допрос, это одна только пустая формальность!
А если бы Проспер мог остаться в галерее еще хоть на час, то он увидал бы, как тот же самый судебный пристав вышел снова и снова крикнул:
– Номер третий!
Человеком, носившим № 3, был не кто иной, как Андре Фовель, который, поджидая очереди, сидел на той же самой деревянной скамье.
Здесь он вел себя совсем иначе. Насколько у себя в конторе он казался благорасположенным к своему кассиру, настолько здесь, у следователя, он был против него вооружен. И едва только ему были предложены неизбежные при каждом следствии вопросы, как его необузданный характер дал себя знать, и он обрушился на Проспера с обвинениями и даже бранью.
– Отвечайте по порядку, господин Фовель, – обратился к нему Партижан, – и ограничьтесь только моими вопросами. Имеете вы основания сомневаться в честности вашего кассира?
– Определенных – нет! Но я имел тысячи поводов беспокоиться…
– Какие это поводы?
– Господин Бертоми играл. Он целые ночи просиживал за баккара, и стороною я слыхал, что он проигрывал большие суммы. У него – плохие знакомства. Один раз с одним из клиентов моего дома, Кламераном, он был замешан в скандальной истории по поводу игры, затеянной у одной дамы и закончившейся у мирового судьи.
– Согласитесь, милостивый государь, – обратился к нему следователь, – что вы были очень неблагоразумны, чтобы не сказать виноваты сами, поручив вашу кассу подобному господину.
– Проспер не всегда был таким, – отвечал Фовель. – Всего год тому назад он мог служить примером для своих сверстников. В моем доме он был как свой человек, все вечера он проводил у нас, он был близким другом моего старшего сына Люсьена. Затем, как-то вдруг сразу, он перестал нас посещать, и мы перестали видеться с ним. И это тем более странно, что я полагал, что он влюблен в мою племянницу Мадлену.
– Не потому ли господин Проспер и перестал бывать у вас?
– Как вам сказать? Я очень охотно согласился бы выдать за него Мадлену, и, сказать по правде, я ожидал от него предложения. Моя племянница очень желательная партия, он не смел даже надеяться на ответное чувство: она прекрасна и к тому же у нее полмиллиона приданого.