Надежда.
Сердце мне вложи
кровищу –
– до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил
на земле
свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите буду делать даром –
чистить
мыть
стеречь
мотаться
месть.
Я могу служить у вас
хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел –
толк веселым есть ли?
Если горе наше непролазно
нынче,
обнажают зубы если
только чтоб хватить
чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает –
тяжесть
или горе…
Позовите!
пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол
аллегорий
буду развлекать
стихами балагуря.
Я любил…
Не стоит в старом рыться.
Больно?
Пусть…
Живешь и болью дорожась…
Я зверье еще люблю –
у вас
зверинцы
есть?
Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье –
увидишь собаченку –
тут у булочной одна –
сплошная плешь –
из себя
и то готов достать печенку.
Мне не жалко дорогая
– ешь!
Любовь.
Может
может быть
когда-нибудь
дорожкой зоологических аллей
и она
– она зверей любила –
тоже ступит в сад
улыбаясь
вот такая
как на карточке в столе.
Она красивая –
ее наверно воскресят.
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
хотя б за то
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь.
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси –
свое дожить хочу!
Чтоб не было любви – служанки
замужеств
похоти
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки
чтоб всей вселенной шла любовь
Чтоб день
который горем старящ
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
– товарищ!
оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец –
по крайней мере миром
землей по крайней мере – мать.
Из немецкого журнала «JUGEND», декабрь 1922 г.
Триллионер Конрад Бумке за завтраком.
Сзади знаменитые певцы Баттистини, Шаляпин и Ядловкер хором исполняют утренний биржевой бюллетень.
Не иллюстрация ли к «150.000.000» Маяковского?
Под ним склоненные
стоят
его услужающих сонмы.
Вся зала полна
Линкольнами всякими
Уитмэнами
Эдиссонами.
. . . . . . . . . .
В тесном смокинге стоит Уитмен
качалкой раскачивать в невиданном ритме.
Имея наивысший американский чин,
«заслуженный разглаживатель дамских морщин»
стоит уже загримированный и в шляпе
всегда готовый запеть Шаляпин.
Родченко был беспредметником. Стал конструктивистом и производственником. Не на словах, а на деле.
Есть художники – они быстро усвоили модный жаргон конструктивизма. Вместо «композиция» говорят «конструкция»; вместо «писать» – «оформлять»; вместо «творить» – «строить». Но делают все то же: картинки, пейзажики, портретики.
Есть другие – эти не пишут картинок работают в производстве, тоже толкуют о матерьяле, о фактуре, о конструкции, но выходит опять таки стародавнее украшательство, прикладничество, петушки и цветочки или кружки и черточки.
И еще есть – они и картинок не пишут, и в производстве не работают, они «творчески познают» «вечные законы» цвета и формы. Для них реальный мир вещей не существует, им нет до него никакого дела. С высоты своих мистических прозрений они презрительно глядят на всякого, кто профанирует «святые догмы» художества работой в производстве, или другой области матерьяльной культуры.