Где-то есть мать, которой никогда не пишешь и будто не думаешь. И вот в один день тебе скажут: нет ее.
Так я остановился у косяка случайной станции и согнул плечи от охватившего меня сиротства.
Я увидал: «В. Хлебников» в черном, тонком ободочке и не читал дальше. И номер «Красной Нови» не захотел купить.
Я сел и, погруженный, окаменевший, долго перелистывал следы скитаний. И эта смерть звучала мне каким-то злым предупреждением.
Встретился я с Велемиром Хлебниковым неожиданно, хотя знал и любил его уже два года до этого. Знал также, что встречусь непременно и потому не прилагал к тому никаких усилий.
Это случилось у С. Вермеля, издателя «Московских Мастеров». Еще за час до прихода я мог следить за Велемиром в том пространстве, где он блуждал.
В шесть часов он должен был быть. Как музыкальная прелюдия к выходу героя, в семь часов звонок по телефону и голос Хлебникова откуда-то из взмятеленной Москвы сообщал, что он заблудился, что он на Садовой. Через полчаса опять звонок: он на Сретенке и, наконец, минут через пятнадцать звонок у двери.
Хлебников снимает галоши, характерным, ему одному свойственным движением встряхивается, фыркает, смотрит детскими оснеженными глазами и громадными, осторожными шагами «пумы» входит в кабинет, занося с собой какую-то особенную облегающую его атмосферу громадного пространства. Казалось, на плечах Велемира лежит этот «Великий Мир» – Великий Мир – космическое… Вспомнилась сказка Жакова о том, как болид слетает на землю в виде юноши.
Был это январь 1916 года. Перед этим, как-то вскоре после нового года, в петроградской квартире Бриков Хлебников был провозглашен королем поэтов.
Тогда только что вышел «Взял» (декабрь 1915 г.), где были напечатаны новые вычисления Хлебникова «Буги на небе». Все это – еще необыкновенно свежее – если и не было достаточно обосновано в строго научном смысле и не могло быть использовано в каком-нибудь жизненном приложении, зато открывало новое блаженство чувствовать и сознавать себя значущей сложной частью безконечно сложной формулы космоса.
Жил он в Петровском парке и завтра же мы условились с ним встретиться.
На завтра утром нашел я в конце Петровского парка флигель, где жил Велемир вместе с братом.
Комната была, как набережная после непогоды на море, когда вскружаются чайки и бумажки и их не различишь. Белые клочки сидели буквально на чем только можно: на шкафах, шторах, спинках стульев, на полу, на подоконниках.
Хлебников был доволен. Он ходил среди своего волшебного царства, как великан среди карточных домиков, и смеялся, фыркал и смеялся, как ребенок. Голос у него был до странности неожиданный для большого человека: высокий, детский, какой-то закругленный, похожий разве только на его почерк, – губы его скорее вышептывали, чем выговаривали слова.
Разговор сначала шел об украинских песнях, думах и языке, который мы оба любили. Хлебников по матери украинец, родился на Волыни, чем и объясняется большое количество производных от украинских корней слов в его творениях. Украинский язык, оставшийся до сего времени более непосредственным и свежим, сохранившим еще звуковую символику, был необходим Хлебникову, занятому в то время исканиями в области языка. Он тотчас же извлек пользу из моего знания украинского языка и предложил работать с ним над «таблицей шумов», как он называл азбуку, пренебрегая гласными, которые были по его мнению женственным элементом в речи и служили лишь для слияния мужественных шумов. Присутствовать хотя бы в качестве фамулуса в лаборатории, где искался камень мудрецов, – я с радостью согласился.
Было в манерах Велемира, что-то от танца, о котором мечтал Ницше: «Выше подымайте сердца ваши, но не забывайте также и ног». В равной степени относилось это также к лицу Велемира. Сосредоточенная мрачность, ограждавшая, как маска, его духовный мир, готова была мгновенно расцвести в улыбку, разрешающую и рождающую, когда он оставался один и находил (Эврика!..) или когда разговор сводился на интересовавшие его темы, в сфере которых постоянно находился его бодрствующий, творящий ум.
С этих пор повелось у меня за правило ездить к Хлебникову по утрам и бродить с ним до ночи. – Совсем поздно усаживал я его на трамвай N 9 у Страстного монастыря и уже вскочившего на подножку трамвая преследовал неистощимыми вопросами.
Тут часто происходила такая сцена.
Хлебников берется свободной от перчатки рукой, которую снимает для прощания, правой рукой за ручку трамвая и, не перенося холода отдергивает ее, выпуская из рук металлический прут.
Ждем следующего и, – так как прощаться приходится в самую последнюю минуту и Хлебников хватает прут не защищенной рукой, – повторяется несколько раз то же самое: – Хлебников остается.