Я. – Знаете, к чему я прихожу… Читаю теперь письма Короленки, – и прямо поражаюсь: какой маленький, ограниченный человек! Прямой обыватель… Художник. Но, ведь, между нами говоря, и художник – не крупного калибра… По истине – герой безвременья. Кумир сотворенный себе обывателем, – обывательская смутная реминисценция о героической эпохе народнического подъема… Герой охвостья народничества…
Он. – Гм… Да… С Короленкой получился конфуз… Выпущено несколько книг о нем, – и никто их не покупает… Не читают, не интересуются Короленкой… Я тоже намеревался что-нибудь состряпать. Но признаться, скучно стало. Уж очень он какой-то… прямо неинтересный, небольшой человек.
Это было сказано с милой, конфузливой улыбкой позволившего себе роскошь быть добросовестным чуткого человека…
Не дадим же себя обмануть фальшфейерам юбилейных словоизвержений – и установим одну маленькую, но существенную историческую истину: Островского русский театр принимал всегда с большим трудом, театру Островского всегда более или менее «навязывали»… В конце концов, русский театр усвоил себе прелукавую тактику; он канонизировал Островского – и как сущую икону (вещь, в домашнем обиходе абсолютно бесполезную) повесил в передний угол: повинность Островского стали отбывать на утренниках – «для учащихся и самообразования». Так было всегда и везде.
Только после октябрьской революции – наши бывшие «образцовые» – Малый и Александринка – потянулись на Островского. И это, конечно, не случайно.
С легкой руки Добролюбова, сам Островский стал для подростающего российского гражданина «лучем света в темном царстве». Островский, сам того не желая, и в значительной степени, наперекор собственной природе, стал одним из знамен российского либерализма; и в руках с этим знаменем – последний проделал весь круг истории своего возвышения, расцвета и падения. Островским думали колотить и сделать больно барабанной шкуре осточертевшего городового. «Катерина. Жестокие нравы… Но чего же вы хотите, когда на весь Калинов проклятое самодержавие держит только одну школу, да и ту – церковно-приходскую».
Либеральная публицистическая критика истерически требовала постановки пьес Островского – в тайной надежде, что местный губернатор или околодочный (или там министр, если не сам царь), узнают себя в Тит-Титыче и… устыдятся.
Я не пишу критической статьи об Островском: мне хочется собственному равнодушию к этому юбилею найти объективную базу – как в самом юбилее, так и в «окрестностях»… Только.
Как ни взвинчивался этот юбилей, а литературка выпущена к торжествам довольно тощая. Ничего нового. Кой-какая био-библиографическая вермишель да статьи специалистов, размазывающих все тот же пресловутый «луч света». Разбухшая от мелкого шрифта глава из старого учебника истории русской словесности… Нельзя не остановиться на попытке критика-коммуниста, т. Луначарского, хоть немного освежить самую фразеологию.
Но признаем, что попытка эта не удалась. В огромной статье своей, напечатанной в «Изв. ВЦИК» («Об А. Н. Островском и по поводу его»), представляющей собою переливчатую игру ничем не регулируемых ассоциаций («взгляд и нечто, – о чем, бишь? обо всем…»), т. Луначарский нет-нет да и прикоснется к Александру Николаевичу, но только для того, чтобы каждый раз издать установленное юбилейное восклицание. Правда, тут произнесено было применительно к Островскому выражение «русский Мольер», к сожалению, никакого употребления из собственного же термина наш критик не сделал. Мы могли ожидать, что критик – марксист сочтет для себя обязательным подвести под свою тезу известный социалистический фундамент, хотя бы наметив сравнительную «диаграмму» для обоих буржуазий – французской XVII в и российской – XIX. Тов. Луначарский уклонился от этого невыгодного для него сравнения и ограничился абсолютной по части элементарно – обязательного анализа «лирикой»… И как это ни странно, со столбцов газеты пахнуло отнюдь не каким-то там марксизмом, а потянуло характерным душком… доброго русского стоялого кваса. Позвольте, граждане и товарищи! да ведь это в блаженнойпамяти XVIII веке разыскивали «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» и не шутя думали, что за собственным пошехонским поясом имеют потребную рукавицу – «российского Расина». Откровенно здесь лишний раз продемонстрированная т. Луначарским его влюбленность в наш русский театр окрашивает в неудачную минуту подвернувшийся критику термин (по существу, очень удачный) как раз в этот неожиданный колер.