Вернувшись домой во второй половине дня, я позвонил Калле Асплюнду и отрапортовал о своей находке — о красных лилиях в саду у Габриеля Граншерна. Казалось, что его это не особенно вдохновило, он был задерган.
— Мы получили дополнительные результаты вскрытия, — сказал он, дослушав мое сообщение. — Сесилии Эн.
— И что?
— Она приняла еще и снотворное. Его нашли в кофе.
— Но она же приняла яд?
— Обычно самоубийцы принимают снотворное вместе со спиртным. Берешь что-нибудь успокаивающее и выключаешься. Так что версия о самоубийстве подкрепляется.
— За предсмертное письмо я не очень много дам. Его мог написать на машинке кто угодно.
— Да, но мне трудно представить себе, что убийце удалось заставить ее принять снотворное, а потом уже яд. «Пожалуйста, начнем с пентаминала, а потом махнем абрикосового ликера, приправленного цианистым калием. Любимый напиток Густава. Спасибо, нет. Я не буду. Я удаляюсь». Звучит убедительно?
— Нет, — согласился я. — Ты, как всегда, прав.
— Спа-си-бо! Кстати, тебе, может быть, и неинтересно, но мы обнаружили следы твоей машины.
— Какой машины?
— Вечерней, — ответил он нетерпеливо. — Той, что ты слышал. Это машина Бенгта Андерссона. Ее друга. Кто-то видел его белый «вольво» и рассказал нам. Пенсионерка-учительница снимает участок как раз рядом с господским двором. Она запомнила машину, потому что он так спешил. Гравий залетел в ее сад, когда его занесло.
— А что говорит Бенгт?
— Что вечером он приезжал туда. Что сначала он позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он подумал, что она хотела поцапаться с ним, разозлился и уехал. Горячий темперамент, — сухо констатировал Калле.
— И это похоже на правду? Он что, не мог, как я, посмотреть через окно?
— Возможно, он не так любопытен. Или более застенчив. Как бы там ни было, но у меня нет повода подозревать его. Он не мог пройти через запертые двери.
— Может быть, и не мог. Но ты думал о том, что у него действительно были свои мотивы говорить о смерти Густава Нильманна? Отвергнутый любовник, la passion dangereuse[12]. Ты проверил его алиби?
— Да. Он работал на газету. Делал где-то репортаж. Я его сам читал. Про одну старушку, которой исполнилось сто лет.
— Одно доброе дело не может помешать другому. Вполне возможно взять сначала интервью у старушки, а потом поехать дальше и убить Нильманна.
— Юхан, проблем у меня предостаточно. Не усложняй без нужды мое представление о мире.
— И еще одно.
— Что еще? — он начал сдаваться.
— Сесилия покончила с собой, выпив рюмку ликера. А что свидетельствует о том, что Густав не сделал того же?
— А сейчас ты переходишь границы и приличия, и моего терпения. Ты прямо как вечерняя газета. У меня нет больше времени болтать с тобой.
— Во всяком случае, спасибо за последний прием. Ланч был превосходен. Ты непревзойденный хозяин дома. Увидимся на похоронах. Привет.
Я положил трубку, прежде чем он успел ответить, и улыбнулся. Калле сейчас нелегко. На него давят все сильней с разных сторон. Самоубийство Сесилии не облегчило положения. Да и я обрушился на него во всем своем великолепии с умными не по годам советами и указаниями, вмешался и спутал причудливыми выдумками ход его мысли.
Пришла суббота с сияющим солнцем на ясном небе. Провинциальная церковь в стиле нидерландского барокко из темно-красного кирпича возвышалась на холме у озера, древнее культовое место, гробницы и археологические находки которого указывают на далекие-далекие времена. Монументом времен шведского великодержавия стоит эта церковь, геральдическим лебедем в своем гнезде у озера.
Место стоянки машин оказалось забитым. Пришлось проехать мимо площади, найти свободное место, а потом возвращаться пешком. Но в Аскерсунде невозможно уехать от чего-нибудь далеко. У самого портала торчала стая фотографов. Сверкали объективы камер, телевидение было тут же. Но щелчков я не слышал, когда подошел. Здесь ждали более важных трофеев.
Церковь была почти забита, но мне повезло, и я угодил на место впереди, так что мог вблизи следить за всей церемонией. Справа в глубине сидела женщина в черном и черной шляпе с вуалью. Очевидно, Улла Нильманн. Остальных гостей было трудно определить по спинам, но мне показалось, что я узнал волнистые волосы Барбру Халлинг рядом с кудрями «цвета мыши» Стины Фридлюнд. В интеллектуально утонченных сферах, в которых она вращалась, подкраска волос считалась, наверное, не comme il faut[13], а признаком легкомыслия и уступкой коммерционализму. Не потому, что я видел проблемы помощи природе, просто вкусы разные.