В тот момент у Бурцева уже не было ни капли сентиментальности, которая, было, проснулась в нем при виде маленького ребенка. Он сразу предупредил, что никакой информацией делиться с ней не намерен, и был немного удивлен тому, что Зинаида не пыталась отрицать обвинения, а сразу все признала. Собственно, у нее были причины вести себя именно так. Во-первых, она прекрасно понимала, что если Бурцев пришел, то доказательств у него достаточно и спорить с ними бесполезно. Во-вторых, ее вдохновляла вера в правоту своего дела, а в-третьих – правильное профессиональное понимание происходящего. Недавно был разоблачен Азеф – одна из ключевых фигур в партии, и она готовилась к тому, что следующей будет она. А тот факт, что первым явился Бурцев, а не эсеры – большая удача, которой надо воспользоваться. Если ее захотят найти, то найдут и убьют. Сейчас же она могла попытаться получить «охранную грамоту» с помощью Бурцева. Она тонко и умело давила на жалость, заявила, что не боится смерти, но у нее сын, перед которым она очень виновата: «Я не имела права быть матерью ребенка». Даже попыталась прослезиться.
В разговоре с Бурцевым Гернгросс говорила достаточно много, но медленно, обдумывая и взвешивая каждое слово. На какие-то вопросы категорически отказывалась отвечать. «Это был ужасный рассказ. В каждой фразе мелькали слова: браунинг, бомба, тюрьма, каторга, виселица, аресты, обыски, высылки», – вспоминает Бурцев[48]. (Особенно не вязался такой рассказ с любезно предложенным кофе в антураже уютной гостиной). Конечно, для него образ жизни революционного подолья не был новостью, но, думаю, что именно личность молодой женщины, сидящей перед ним, не могла не впечатлять. Он ей так и сказал – что не презрение, но ужас вызывает она своими откровениями. Разговор продлился далеко за полночь, но не был окончен, и Бурцев назначил еще одну встречу в кафе «Монополь». Встреча состоялась: «Скоро и она пришла, и вдали от входа они уселись за чашкой кофе и мирно беседовали об ужасах крови и смерти. О чем они говорят, об этом никто не догадался бы, глядя на них. Это была по виду заурядная «буржуазная» парочка»[49].
Гернгросс прекрасно умела владеть собой, в тот же вечер несостоявшейся встречи с Бурцевым, написала письмо своему руководителю и другу фон-Коттену: «Я так себе и представляла. Именно он (Бурцев – мое прим.) должен был прийти ко мне»[50]. На следующий день, после уже состоявшегося интервью с Бурцевым, она подготовила письмо, которое должно быть доставлено фон-Коттену в случае ее смерти. Тревожила Зинаиду не сама смерть, а три момента с нею связанные: судьба сына, изложение Бурцевым ее показаний (опасалась искажений) и, как ни странно, способ возможного возмездия со стороны эсеров – она боялась серной кислоты. В целом бывшая «сотрудница» чувствовала себя бодро и, судя по всему, гордилась собой: «Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют – и к своему счастью вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно чувствую себя. При мысли, что они застрелят меня, конечно»[51].
Ее не застрелили. Вероятно, в тот момент было уже не до сведения счетов, а, может, Бурцев замолвил слово – она, все-таки, произвела не него впечатление своим фанатизмом. В 1910 г. в Германии разразился скандал, русскую шпионку хотели выдворить из страны по запросу К. Либкнехта (на тот момент – депутата прусского ландтага) министру внутренних дел. Но российским властям удалось замять это дело.
Естественно, Гернгросс никогда не признавала свою деятельность провокацией. В письме Климовичу она с досадой писала: «Интересно знать, когда это вошло в обращение слово – провокация? Кажется с 1905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть!»[52].
Известный А. И. Спридович, в 1900–1902 гг. – соратник Зубатова, знавший о Зиночке не понаслышке, на допросе перед Чрезвычайной следственной комиссией Временного Правительства рассуждал о том, что человек, занимающийся политическим сыском, должен быть хорошо образован и иметь «нравственные устои». Это, по его слова, не позволит перейти тонкую грань, отделяющую от провокации. Бывший жандарм так объяснял суть дела Комиссии: «Позвольте привести пример. В этой комнате собралось сообщество, решается вопрос о каком-нибудь революционном предприятии. Сидит в этой комнате десять человек. Одиннадцатый вносит чай. Он не принадлежит к этому кружку, но он знает тех, кто здесь сидит, и служит в качестве осведомителя»[53]. Но на прямое замечание Комиссии о том, что основные сведения царская полиция получала, все-таки, не от тех, кто «разносит чай», Спиридович не нашелся, что ответить.
53
Допрос А.И. Спиридовича. 28 апреля 1917 г. // Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. Т 3. Л., 1925 г. С. 30.