– Ты лезешь очень-очень медленно!
Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую листву:
– Я зацепился!
– Ты просто боишься!
– Нет!
Когда Андзю знает, что права, ее смех – как безумные переливы цитры. Земля далеко внизу. Я боюсь, как бы не обломились гнилые ветки. Андзю ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло читает дорогу на вершину дерева. Пальцами рук цепляется за шершавую кору, пальцами ног – за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось одиннадцать, но Андзю уже лазает по канату в спортзале быстрее любого мальчишки из нашего класса, а еще – если захочет – перемножает дроби, читает тексты из программы средней школы и слово в слово пересказывает почти все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что в материнской утробе Андзю заграбастала себе бóльшую часть мозговых клеток. Наконец мне удается отцепить футболку, и я лезу за сестрой – со скоростью трехпалого ленивца, страдающего головокружением. Лишь несколько минут спустя я настигаю ее на самой верхней ветке. Меднокожую, гибкую, как ивовый прут, перемазанную мхом, исцарапанную, в парусиновых штанах, с небрежным узлом волос на затылке. Волны весеннего морского ветра разбиваются о кроны.
– Добро пожаловать на мое дерево, – говорит она.
– Неплохо, – признаю я.
Это больше, чем «неплохо». Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые крепостные стены гор; зеленая змейка реки в ущелье; висячий мост; мешанина крыш и проводов; порт; склады лесоматериалов; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море; волны, бьющиеся на отмелях вокруг камня-кита; длинный остров Танэгасима[29], откуда запускают спутники; ксилофон облаков; конверт, в который море запечатывает небо. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.
– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и взмахнуть рукой, поэтому просто киваю в нужную сторону.
Андзю щурится, смотрит вглубь острова.
– А я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.
Я бабушку не вижу. Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?» – поэтому я не издаю ни звука. Посреди острова вздымаются горы. Вершина Мияноуры подпирает небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают головы заплутавшим туристам и делают из черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий каппа[30], перепончатый, весь покрытый чешуей, – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы нанимаются проводниками к туристам, но сами никогда не гуляют по горам. Нащупываю что-то в кармане:
– Хочешь шипучий леденец?
– Спрашиваешь!
Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.
– Не надо! – кричу я.
Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями:
– Андзю – летучая мышь!
– Андзю! Не надо!
Она раскачивается:
– Я буду сосссссссать твою кровь!
Заколка выпадает, узел хвоста распускается, волосы свешиваются вниз.
– Эх, последняя заколка! Вот досада.
– Не виси так! Перестань!
– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!
Я представляю, как она падает, отскакивая от веток.
– Прекрати!
– А вверх ногами ты еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пакетик крепче.
– Сначала перевернись обратно!
– Нет. Я первая родилась, и ты должен меня слушаться. Держи пакетик крепче.
Она вытаскивает леденец, снимает фантик и смотрит, как тот улетает прочь в морскую зелень. Глядит на меня, кладет леденец в рот и с ленцой возвращается в нормальное положение.
– Ну ты и зануда!
– Если свалишься, Пшеничка меня убьет.
– Зануда.
Сердце бьется ровнее.
– Что с нами происходит, когда мы умираем? – В этом вся Андзю.
Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.
– Откуда мне знать?
– Каждый говорит свое. Пшеничка говорит, что попадаешь в безгрешный мир и гуляешь по садам предков. Скучииииииииища. Учитель Эндо говорит, что превращаешься в почву. Отец Какимото говорит, что все зависит от того, каким ты был в этой жизни, – вот я превращусь в ангела или единорога, а ты – в червяка или в мухомор.
– А ты сама как думаешь?
– Когда умираешь, тебя сжигают, верно?
– Верно.
– Значит, превращаешься в дым, так?
– Наверное.
– Значит, поднимаешься вверх. – Андзю выпускает ветку и резко протягивает руки к солнцу. – Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу летать.
Усталый канюк[31] лениво парит в восходящем потоке теплого воздуха.
– На самолете?
– Кто же хочет летать на вонючем самолете?
Я сосу шипучий леденец.
– Откуда ты знаешь, что самолеты вонючие?
Андзю разгрызает свой леденец.
– Конечно вонючие. В них столько людей дышат одним и тем же воздухом. Это как в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я хочу летать по-настоящему.
– С реактивным ранцем?
– Без всяких реактивных ранцев.
– У Зэкса Омеги реактивный ранец.
Андзю вздыхает по-особенному, недавно выученным вздохом.
– Без всяких штучек Зэкса Омеги.
– Зэкс Омега открыл в порту новое здание!
– А он туда прилетел на реактивном ранце?
– Нет, – признаю я. – Приехал на такси. А ты не взлетишь, ты слишком тяжелая.
– Небесный замок Лапута[32] летает, хотя он каменный.
– Раз мне нельзя ссылаться на Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный замок Лапута.
– Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.
– У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.
– Призраки летают без крыльев.
– Призраки мертвые.
Андзю выковыривает из зубов осколки леденца. Когда она в таком настроении, я не могу даже представить, о чем она думает. Тень листвы скрывает сестру, мою близняшку. Местами Андзю очень яркая, а местами – чересчур темная, будто ее и вовсе нет.
