Андзю сдавленно всхлипывает, ловит ртом воздух.
– И что?
– Ну, она выронила яйца из рук и поскорее вышла.
В лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзю слезы. Они такие теплые. Она отталкивает меня и упрямо съеживается.
– Послушай… – Я гадаю, что бы такое сказать. – Знаешь, эта госпожа Оки и ее сестра из Кагосимы, да и госпожа Танака вместе с ними, – настоящие ведьмы. И они пьют свою мочу.
Предлагаю ей ломтик маринованного дайкона, но Андзю качает головой. Лишь бормочет:
– Разбитые яйца. Повсюду.
«Фудзифильм» показывает 02:34. Спать. Спать. Хочется спать. Веки тяжелеееееееееют. Ничего подобного. Ну дайте мне поспать. Пожалуйста. Мне завтра на работу. Уже сегодня. Закрываю глаза – и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан все еще сражается с клеем. У тараканов есть особые органы чувств, благодаря которым они пускаются наутек прежде чем информация об опасности поступает в мозг. И как только ученые это выяснили? Тараканы жрут даже книги, если не попадется ничего посочнее. Кошка бы вышибла из Таракана дух. Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. В среду вечером прихожу с работы.
– Ну, как дела в конторе, любезный? – спрашивает Бунтаро, потягивая из банки кофе со льдом.
– Неплохо, – отвечаю я.
Бунтаро допивает последние капли.
– А как твои коллеги?
– Я почти ни с кем еще не знаком. Суга, парень, место которого я займу, воображает себя наикрутейшим киберзлодеем. Госпожа Сасаки, моя начальница, особой любви ко мне не питает, но, вообще-то, она хорошая. Господин Аояма, ее начальник, такой надутый тип, что удивительно, как он не попискивает при ходьбе.
Бунтаро закидывает банку в мусорное ведро, и тут появляется посетитель со стопкой видеокассет. Я забираюсь в свою капсулу, падаю на футон и в сотый раз читаю письмо Акико Като. В комнате сгущаются сумерки, и я решаю поиграть на гитаре. На нормальные светильники денег у меня нет, поэтому приходится довольствоваться обшарпанной настольной лампой – мой предшественник оставил ее в шкафу. Внезапно признаюсь себе, что напрасно всю жизнь тешил себя смехотворной надеждой, будто, приехав в Токио, рано или поздно встречу отца. Это достойно жалости. Однако правда не приносит мне никакого освобождения, а наоборот, погружает меня в такое уныние, что играть на гитаре больше не хочется. Складываю футон в подобие кресла, усаживаюсь и включаю телевизор, на прошлой неделе обнаруженный у мусорных баков. Телевизор – полное дерьмо. Зеленый цвет в нем становится сиреневым, а синий – розовым. Я настроил пять каналов и еще один с помехами. Все передачи – тоже дерьмо. Губернатор Токио заявляет, что в случае землетрясения все негры, латиноамериканцы и корейцы взбесятся и начнут грабить, насиловать и мародерствовать. Переключаю канал. Фермер рассказывает, как свиньи жиреют на своем дерьме. Переключаю канал. Токийские «Гиганты» разгромили хиросимского «Карпа»[40]. Достаю из холодильника упаковку уцененного суси. Переключаю канал. Участникам игрового шоу задают вопросы о мелких подробностях отрывка из фильма, который они только что видели. Краем глаза замечаю крадущуюся тень. Она бросается на меня, и я едва не роняю свой ужин на пол.
– Ой!
Мне под ноги прыгает черная кошка. Зевает во всю свою клыкастую пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее – ошейник в шотландскую клетку.
– Кошка, – бессмысленно бормочу я, пока пульс пытается вернуться к нормальному ритму.
Должно быть, она спрыгнула с карниза на балкон и пролезла сквозь дыру в москитной сетке.
– Вали отсюда!
Кошка не из тех, кого легко смутить. Я резко топаю ногой – обычно это отпугивает животных, но кошку этим не проймешь. Она смотрит на суси и облизывается.
– Послушай, – говорю я, – пойди и поищи домохозяйку, у которой в холодильнике полно остатков ужина.
Кошка не удостаивает меня ответом.
– Ладно, дам тебе блюдечко молока, – говорю я ей. – А потом уходи.
Не успел я наполнить блюдечко, как кошка его опустошает. Наливаю еще.
– Больше не получишь.
Кошка лакает молоко, на этот раз помедленнее, а мне становится интересно, с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю пушинку с остатков суси. В итоге мне достается пачка крекеров, а Кошка уминает свежего тунца, осьминога и тресковую икру.
Когда выходишь из здания вокзала Уэно в парк, к концертному залу и музеям, то, если обогнуть фонтан, попадаешь в густые высокие заросли. Здесь, в палатках, сооруженных из отрезов небесно-голубой строительной пленки и деревянных шестов, живут бездомные. В палатках получше есть даже двери. Наверное, именно там живет Дама с фотографиями. Во вторник, прямо перед обеденным перерывом она появилась у стойки для приема заявлений. Это был самый жаркий день за всю неделю. Асфальт размяк, как подтаявший шоколад. На ней был плотно повязанный головной платок, длинная юбка непонятной расцветки и разношенные теннисные тапочки. Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет – по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью возраст не угадать. Суга с ухмылкой заявил, что у него перерыв, и улизнул в туалет предаваться самобичеванию. Бездомная женщина чем-то напоминала крестьянок с Якусимы, только позаторможенней. Взгляд рассеянный, голос надтреснутый и шипящий.
– Я их потеряла.
– Что вы потеряли?
Она переминается с ноги на ногу:
– Вам их еще не приносили?
Тянусь к стопке бланков для заявлений о пропаже:
– Так что вы потеряли?
Она кидает на меня быстрый взгляд:
– Фотографии.
– Вы потеряли фотографии?
Она достает из кармана луковицу и начинает счищать хрустящую коричневую шелуху. Пальцы темные, в струпьях.
Пробую по-другому:
– Вы потеряли фотографии в поезде или на вокзале?
Она уклончиво говорит:
– Старые-то нашлись…
– Мне бы очень помогло, если бы вы рассказали немного подробнее о…
Она лижет луковицу.
– А вот новых так и нет.
– Это были ценные фотографии?
Она надкусывает луковицу. Луковица хрустит.
Госпожа Сасаки выходит из кабинета и кивает Даме с фотографиями.
– Ну и жара сегодня.
Дама с фотографиями мямлит сквозь луковую жвачку:
– Они мне нужны, чтобы прикрыть часы.
– Боюсь, сегодня у нас нет ваших фотографий. Может быть, завтра найдутся. Попробуйте поискать у пруда Синобадзу[41].
Дама с фотографиями морщит лоб:
– С чего бы им там быть?
Госпожа Сасаки пожимает плечами:
– Как знать? В жару там прохладно.
Она кивает:
– Как знать…
И бредет прочь.
– Она постоянный клиент?
Госпожа Сасаки наводит порядок на письменном столе.
– Мы – пункт в ее расписании. Будь с ней повежливее, это ведь нетрудно. Ты понял, что за фотографии она имела в виду?
– Наверное, какой-нибудь семейный альбом?
– Сначала я тоже восприняла ее слова буквально. – Госпожа Сасаки, как всегда, рассудительна. – Но похоже, она говорит о своих воспоминаниях.
Женщина исчезает в дрожащем мареве зноя. Цикады стрекочут то тише, то громче.
– Мы – это всего лишь наши воспоминания.
Луна сдвигается. Андзю успокаивается, маленькими глоточками пьет чай. Я где-то на границе между сном и бодрствованием. Изо всех сил пытаюсь вспомнить мамино лицо. Вроде бы помню запах ее духов, но точно сказать не могу. Андзю пристраивается мне под бочок. Она все еще думает о маме.
– Последний раз мы с ней виделись в Кагосиме, у дяди Толстосума. Когда в последний раз уезжали с Якусимы.
– В день рождения на тайном пляже. Два года назад?
– Три. Два года назад день рождения был на надувной лодке.
– Она очень неожиданно уехала. Пробыла целую неделю, а потом просто исчезла.
– Хочешь, расскажу секрет?
Я тотчас просыпаюсь:
– Настоящий?
– Я уже не маленькая. Конечно настоящий.
– Тогда давай.
– Пшеничка велела никому не рассказывать, даже тебе.
– О чем?
– О том, почему мама тогда уехала.