Я бенандант[7], поелику четырежды в году, сиречь в каждое из четырех времен года, ночной порой отправлялся вместе с другими, покидая свою плоть ради незримого оборения духовного…
Ага. Прекрасно.
Наконец я привела моих сестриц в движение. Теперь все они у меня там, где нужно.
Кристина сидит, серая от усталости, в машине перед зданием Кризисного центра для женщин в Мутале, а Маргарета как раз из него выходит. Она старательно прихлопывает за собой дверь, дергает ее, проверяя, сработал ли замок – вся лестничная клетка пестрит предостережениями насчет ошалевших от адреналина самцов, – и останавливается закурить очередную сигарету. Кристина распахивает дверцу машины, давая понять, что она готова вытерпеть и табачный дым, лишь бы узнать о результатах разговора.
– Они не звонили, – качает головой Маргарета, усаживаясь в машину. – Там только три девчонки, одна там работает – волонтером, а две сами там прячутся. Ни одна из них не звонила, они все клянутся…
– А ты им веришь?
– Вполне. Волонтерша даже отвела меня в сторонку и рассказала, что Биргитту они больше на порог не пустят. Она пару раз била у них оборудование…
– Боже, – говорит Кристина безразличным голосом и заводит мотор. – Ухитриться надо, чтобы тебя уже и в такое место не пускали на порог… Ловко, ничего не скажешь.
– А что теперь? – говорит Маргарета.
– Завтракать, – отвечает Кристина. – Мне через два часа на работу.
Биргитта ругается. И как! Так что небу жарко, так, что дьяволам в преисподней и тем не по себе. Всех разукрасила и сама теперь словно обесцветилась: волосы повисли серыми клочковатыми прядями, кожа – бледная и пористая, и губы лишь на полтона темнее.
Ну и что? Со всяким может случиться. Даже с молочно-белой Мэрилин Монро из Муталы.
А молодой полицейский, наоборот, – картинка! Настоящий ариец с плаката – белокурый, синеглазый, здоровенный, с нежной персиковой кожей поверх железных мышц и стального скелета. Раньше таких молодых людей не было, они – порождение постмодерна, конца века.
Обычно их узнаешь по нижней половине лица – у них могучая шейная мускулатура и широкий подбородок. Вообще-то это странно. В нынешнее время молодым людям ни к чему ни мощный подбородок, ни железные мышцы. Для них куда логичнее истончиться и побелеть, превратившись в хрупкий ландыш, чем вымахать до неба, как могучий дуб.
У Биргитты челюстные мышцы тоже развиты, но по совсем иной причине, чем у юного полицейского. Больше двадцати лет кряду ее челюсти ходили ходуном в амфетаминовом скрежете зубовном. Но теперь настала тишина. Для скрежета у нее осталось не так уж много зубов, а кроме того, она перешла на другие химические соединения. Она лжет себе, будто сама сделала этот выбор, сознательно отказалась от амфетамина, наглядевшись на то, как умерли многие ей подобные. Но на самом деле не Биргитта бросила амфетамин – это амфетамин бросил Биргитту. Он перестал действовать, и ей пришлось утешаться алкоголем. Вот почему нежные ноздри Плакатного Арийца трепещут, когда он спускается по цементной лестнице. Ясное дело, от Биргитты пахнет. Причем не розой и не жасмином.
Она все сидит, скорчившись и натянув куртку на голову, и не смеет шевельнуться, несмотря на то, что он снова и снова повелевает встать. Лишь когда он хватает ее за руку и принимается тащить вверх по лестнице, она, будто очнувшись, начинает ругаться. Она плюет ему на руки и вопит, что он жестоко обращается с ни в чем не повинной женщиной, пытаясь пнуть его овчарку. Пес скалит зубы, готовый укусить, но Ариец успокаивает его. Тут важно сохранить собственное достоинство. Никто не скажет, будто он не смог без помощи собаки задержать пьяную старуху. С этим он и сам справится.
А Биргитте представление о собственном достоинстве не было ведомо никогда. Она искала унижения с какой-то жадностью. В Мутале не осталось ни одного магазина, где она бы не была поймана на краже, ни одной улицы, где бы ее, скандалящую и отчаянно размахивающую руками, не задержала бы полиция, ни одного полицейского участка, где бы она не лгала и не была уличена во лжи. Я видела, как она блевала в урну на рыночной площади, – днем в субботу, разумеется, когда на рынке больше всего народа, – а потом молча нагнулась вперед, чтобы видеть, как зловонная поносная жижа течет у нее по ногам. Я видела, как она, вдрабадан пьяная и обмочившаяся, сидит в сугробе поздним вечером, а вокруг нее с глумливым хохотом носится ватага подростков. Я видела, как она ложилась то под одного, то под другого; даже под Роджера, закрывавшего ей ладонями лицо, чтобы только его не видеть. И при всем этом я видела, как она высокомерна, как ее распирает непонятная гордость собственным падением…
7