Все остальное время она пробыла на Обрыве.
Просматривать каждую книгу большой библиотеки – дело затяжное, а у Веры книг тьма-тьмущая. Все стены на Обрыве сплошь в книгах – на взгляд Саши, не меньше сотни погонных метров. Вдобавок картонные коробки в картофельном погребе и кучи папок переписки с издательством.
Кончики пальцев стерлись, словно от наждачной бумаги, ведь она пролистала множество книг. Иные с дарственными надписями Вере от более-менее известных коллег-писателей. Бесконечное число романов, трудов по истории, социологии и экономике, попадались и эзотерические работы о мифах и астрологии, а со страниц вставали воспоминания.
– Я нахожу все что угодно, – сказала Саша, – только не завещание.
– Я позвонил судье, – сказал отец, – хотел удостовериться, что мама действительно забрала завещание и что Греве нас не обманывает. Но она вправду его забрала.
– Ты не доверяешь Сири? – спросила Саша.
Отец улыбнулся:
– Доверяю больше, чем многим. Но она ведь не член семьи.
Смеркалось, поверхность фьорда иссиня-черная, как нефть. Вдали, на другом берегу, Саша видела на склоне слабые огоньки, словно отброшенные от уреза воды, а дальше серое вечернее небо.
– Ты огорчена, Александра?
Порой, вот как сейчас, взгляд у отца был ласковый, открытый и вызывал детское ощущение защищенности и уюта, словно ты сидишь у него на коленях.
– Да, пожалуй. – Она отвела глаза.
Саша всегда была любимицей бабушки. В детстве Вера обыкновенно давала ей на карманные расходы десять крон. Сверре довольствовался пятью, а то и вовсе ничего не получал, потому что из всей семьи одна только Саша понимала толк в литературе и устных рассказах. Только она одна обладала чутким, приметливым взглядом и спокойной силой, необходимыми писателю. Саша очень этим гордилась и никогда не понимала, почему бабушка перестала писать.
Как-то раз Вера читала ей вслух. Саше было тогда лет десять-одиннадцать, но этот миг она запомнила навсегда. Читали они греческие мифы, о богине Ириде, вестнице богов, и вдруг бабушка насторожилась. Возле Обрыва послышался какой-то звук. Стал громче. Словно плакал младенец, жалобно, душераздирающе. Бабушка заплакала.
– Почему ты плачешь? – спросила Саша. – Это же всего-навсего кошачья свадьба.
Бабушка посмотрела на нее:
– Для других. Но не для нас с тобой. Для писателя правдив тот образ, какой реальность создает в его голове. Если ты думаешь про кошку, ну что ж, а вот я думаю о младенце, которому плохо. И то, и это может оказаться правдой.
Улав полистал альбом с вырезками из старых газет.
– Мама, конечно же, хранила все рецензии на свои книги, – сказал он не то печально, не то радостно и прочел вслух: – «Безупречный и стилистически уверенный дебют, жутковато-прекрасное произведение нового скальда с наших берегов».
В пятидесятые годы два сборника новелл Веры Линн были благосклонно встречены критикой, но по-настоящему большого внимания не привлекли, успех пришел позднее, когда несколько новелл вошли в школьную программу и стали, так сказать, классикой. В шестидесятые она выпустила целый ряд мрачных триллеров («северонорвежская Дафна Дюморье»), которые хорошо продавались, хотя несколько опередили свое время, а примерно в 1970-м литературная деятельность внезапно оборвалась.
– А собственно говоря, насколько известна была бабушка?
– Меньше, чем заслуживала, как она считала, – буркнул Улав.
– Странно, что она перестала писать, – сказала Саша.
Отец не ответил, отошел в кухонный уголок, где нашел пыльную бутылку акевита[21], налил две стопочки и сел у торца письменного стола, придвинув одну стопочку дочери.
– Ты знаешь, что этот домик построили немцы, когда реквизировали Редерхёуген?
Пригубив водку, Саша аж вздрогнула.
– После войны Вера решила использовать его для работы, – невозмутимо продолжал отец. – Рубленые углы и бревенчатые стены по фасаду – результат переделки, но со стороны леса по-прежнему можно видеть оригинальные материалы.
Он стал было показывать, но Саша перебила:
– Я почти ничего не знаю о тех временах. Бабушка не рассказывала, да и ты тоже.
Улав отпил глоток водки, печально посмотрел на нее.
– Это причиняло боль.
– Боль? – Она смотрела прямо в изборожденное морщинами лицо отца, где над кустистыми бровями пролегла мудрая складка.
– А как иначе скажешь?