Егерь напялил себе на самые глаза каску, а вторую утопил в грязи, вбив ее туда каблуком. Лишнюю одежду, чтобы не привлекать ненужного внимания нечаянных смердов, приблудившихся в этот закуток лагеря, он запихал под рубаху тела, привязанного к столбу. У того получился большой живот, что было совсем нетипично для страдальцев Талергофа. А, плевать!
Пику с заколотого он тоже вынимать не стал, прислонив и это тело к столбу.
Для неискушенного наблюдателя было видно, что кто-то толстый казнен, а кто-то в исподнем белье стоит рядом и смотрит вдаль. Сюрреалистично. «Талергоф для всех один» — пожалуй, лучшее название для этой картины.
Но это было всего лишь полдела. Следующей задачей — выбраться за колючую проволоку — надлежало заниматься этим на глазах у всех: и смердов-русинов, и австрийцев-охранников.
Положим, лагерные страдальцы — это не проблема. Вот что прикажете делать с тем пулеметчиком, что сидит на вышке и зорко глядит по сторонам? От ворот Талергофа до ворот на свободу — огороженный колючей проволокой коридор, весь в секторе обстрела. Одной пулеметной очереди достаточно, чтобы покрошить в капусту любого, кто окажется здесь без спросу и разрешения.
При мысли о капусте заурчало в животе, да так сильно, что, казалось, эхо принялось гулять между ним и двумя мертвыми охранниками.
Игги поспешил прочь.
Ворота из лагеря запирались на обычный амбарный замок, ключ от которого был у него в кармане. Впрочем, как и другой ключ — от других ворот.
Беглец начал возиться с замочной скважиной, переминаясь с ноги на ногу.
Его замешательство и суетливость не укрылась от внимания солдата с вышки. Тот развернул пулемет в сторону первых ворот.
Правильно, по инструкции: если что-то непонятно, то сперва надлежит навести оружие. Разбираться можно чуть погодя.
Игги переминался с ноги на ногу и, наконец-то, отпер замок. Чтобы закрыть его за собой понадобилось гораздо меньше времени. Сделав это, он помахал одной рукой пулеметчику, а второй схватил себя за живот.
Каска была одета на самые брови, так что различить, кто скрывается под ней, с такой дистанции было сложно. Однако по Уставу караульной службы важно было убедиться, что все в порядке. И пулеметчик что-то пролаял со своей вышки.
— Штрудель! — закричал в ответ Игги. — Шницель!
И погладил себя по животу, который при этих словах заревел, как мартовский кот.
— Какен! Цигель! — изо всей силы застонал беглец. — Какать! Быстро!
И, не дожидаясь разрешительной команды, устремился на чуть согнутых в коленях ногах ко вторым воротам.
Пулеметчик не сразу сообразил, но сообразил все-таки. Наверно, это был просто очень тупой пулеметчик. Хорошо, хоть огонь не открыл.
Он что-то пролаял в ответ и гаденько хихикнул.
— Шнапс, — добавил он и повел стволом пулемета в сторону.
Пронесло! Открывая второй замок, Игги отметил про себя, что он очень хорошо вжился в роль и теперь ее предстоит сыграть до конца. Если, конечно, хватит сил и терпения. Штаны, даже трофейные, пачкать не хотелось. Но до чего же не моглось!
С подвыванием мелкими перебежками, перемежая их мелкими шажками, он устремился к ближайшим кустам. Силы оказались распределены ровно на то, чтобы достичь заросли и кое-как скрыться за листьями и сучьями. Но сверху он все еще был, как на ладони.
— Ауф, шайзе! — прокричал пулеметчик и для пущей достоверности своих самых возвышенных чувств, сплюнул вниз.
Игги ушел в кусты с головой, а вышел из них уже в пределах родной Олонецкой губернии.
Правда, времени с его побега из Талергофа прошло уже преизрядно. Да и одежда австрийского военного покроя превратилась в потрепанное крестьянское повседневное платье. И осень стояла — будь здоров!
Он решил не возвращаться к Олонецким егерям — все равно уже переведен в ранг военных потерь со всеми вытекающими из этого последствиями. Слово «дезертир» тоже никак не угнетало и не вызывало стыда и чувства позора.
Игги выменял еще в Галиции свои австрийские шмотки на простую одежду и еду. Потом та же участь последовала для трехгранных особо прочных штыков, ценность которых в крестьянском укладе трудно было переоценить: колоть свиней, быков и прочую живность. Зато к дому живым добрался.
А дома-то и не оказалось!
4. Дом
Когда кота где-то кормят, он считает, что там его дом. Когда собаке позволяют пару раз переночевать во дворе, она тоже начинает думать также.
Люди отчего-то устроены иначе: в тюрьме и пища, и ночлег — однако лишь у психически уехавших с этого мира особей язык повернется назвать это место домом. Конечно, это относится только к тем несчастным, которые терпят страдания. Иные, что придумывают страдания, вполне запросто могут назвать такое дело даже «санаторием». Ну, да и пес с ними, собаками, не о них речь.