В конце коридора стояла няня в черном платье, на маленькой птичьей голове красовалась новенькая накрахмаленная наколка.
— Картины смотришь? — спросила она.
— Да.
— Хочешь, повесим обратно? — няня спокойно, со свойственной старикам прямотой показала на стену, туда, где раньше висело полотно.
— Сохранилась? — поинтересовался генерал.
Няня кивнула, мол, картина у нее.
— Нет, — решил он после небольшой паузы. Потом тихо добавил: — Не знал, что ты ее сохранила. Думал, сожгла.
— Какой смысл картины жечь. — Голос няни прозвучал тонко и резко.
— Нет. — Генерал произнес это таким доверительным тоном, каким можно разговаривать только с няней. — От этого ничего не изменится.
Оба повернулись к большой лестнице, заглянули вниз, где в вестибюле лакей и горничная ставили цветы в хрустальные вазы.
В последние несколько часов замок ожил, точно конструкция, которую начали устанавливать. Ожила не только мебель, освобожденные от летних полотняных чехлов кресла и кушетки, но и картины на стенах, массивные чугунные подсвечники, безделушки в стеклянных шкафчиках и на каминной полке. В сами камины положили дрова, чтобы развести огонь, — прохладный туман ночей на излете лета после полуночи накрывал комнаты вязким влажным покрывалом. Предметы будто разом обрели смысл, пытаясь доказать, что у всего на свете смысл появляется только в близости к человеку, в возможности стать частью его судьбы и действий. Генерал смотрел на просторный вестибюль, на цветы на столике перед камином, на то, как стоят кресла.
— Это кожаное кресло, — заметил он, — стояло справа.
— Ты так запомнил? — Няня моргнула.
— Да. Здесь, под часами, у огня сидел Конрад. Посредине, напротив камина — я во флорентийском кресле. Кристина сидела напротив меня в кресле, что привезла мать.
— Точно помнишь, — сказала няня.
— Да. — Генерал перегнулся через перила лестницы, посмотрел вниз. — В голубой хрустальной вазе стояли георгины. Сорок один год тому назад.
— Помнишь, это точно, — повторила няня и вздохнула.
— Помню, — спокойно отреагировал генерал. — Сервиз французский поставила?
— Да, тот, что с цветами.
— Хорошо, — генерал удовлетворенно кивнул. Какое-то время оба молча вглядывались в пространство гостиной, в огромные предметы мебели, хранившие одно воспоминание, смысл одного часа, одной минуты, словно прежде они лишь существовали согласно законам ткани, дерева, железа, но одна-единственная минута сорок один год назад наполнила живым содержанием мертвые предметы, и эта минута была смыслом их существования. Теперь, когда их вернули к жизни, как вновь возведенную конструкцию, предметы тоже вспомнили.
— Что подашь гостю?
— Форель, — ответила Нини. — Суп и форель. Мясо с кровью и салат. Цесарку. И мороженое-фламбе. Повар уже десять лет его не делал. Но, может, и получится у него, — озабоченно добавила она.
— Смотри, чтобы все было как следует. Тогда еще раки были, — сказал генерал негромко, будто в глубокий колодец.
— Да, — спокойно подтвердила няня. — Кристина любила раков. В любом виде. Тогда еще в речке водились раки. Теперь нету их. Вечером из города не успела заказать.
— И с вином не ошибись, — тихо продолжил генерал с таким заговорщическим видом, что няня невольно шагнула ближе и доверительно наклонила голову, как пристало служанке и одновременно члену семьи, чтобы лучше расслышать слова. — Принеси поммар восемьдесят шестого года. И шабли к рыбе. А еще шампанского от Мумма, такую большую бутылку, помнишь?
— Да. — Няня задумалась. — Из него только сухое осталось. Кристина-то полусладкое пила.
— Один глоток, — заметил генерал. — Всегда один глоток к пирожному. Шампанское она не любила.
— Что тебе от этого человека нужно? — спросила няня.