— И ради этого отправился в путешествие? — вопрошает генерал. — Хотел увидеть Вену и этот дом? Или у тебя в Европе какие-то коммерческие дела?
— Дел у меня уже никаких нет, — отвечает гость. — Мне семьдесят три, как и тебе. Скоро умирать. Потому и отправился в путь, и сюда поэтому приехал.
— Говорят, — вежливым, ободряющим тоном произносит генерал, — в этом возрасте человек живет уже до тех пор, пока ему не надоест. У тебя нет такого ощущения?
— Мне уже надоело, — говорит гость.
Он произносит эти слова равнодушно, ничего не подчеркивая.
— Вена. Знаешь, это слово было для меня камертоном. Достаточно было его произнести — Вена, — и будто ударил по камертону, а потом смотришь, что в этом звуке слышит твой собеседник. Я так людей проверял. Кто не мог отозваться — не мой человек. Ведь Вена была не просто городом, но и звуком, который человек либо вечно слышит в своей душе, либо нет. Это было самое прекрасное в моей жизни.
Я был беден, но не был одинок, ведь у меня был друг. И сама Вена была как друг. Я всегда слышал ее голос в тропиках, когда шел дождь. И в другие моменты. В тропическом лесу мне порой вспоминался сырой запах подъезда в нашем доме в Хитцинге. В Вене жила музыка и все, что я любил, в камнях, в том, как выглядели люди, как вели себя, как чистые порывы страсти в сердце человека. Знаешь, когда страсти уже не причиняют боль. Вена зимняя и весенняя. Шенбруннские аллеи. Голубоватый свет в спальне училища, большая белая лестница с барочной статуей. Утро верхом в Пратере. Белые лошади испанской школы. Все это я помню так ярко и хотел еще раз увидеть. — Конрад говорит это тихо, чуть ли не пристыженно.
— И что ты обнаружил сорок один год спустя? — повторяет свой вопрос генерал.
— Город, — Конрад пожимает плечами. — И перемены.
— Здесь, у нас, — заверяет его генерал, — ты хотя бы не разочаруешься. У нас мало что изменилось.
— Ты в последние годы не путешествовал?
— Совсем немного. — Генерал смотрит на пламя свечей. — Насколько требовала служба. Какое-то время думал оставить службу, как это сделал ты. Была такая минута. Думал, отправлюсь-ка и я — посмотреть мир, поискать, найти что-то или кого-то. — Старики не смотрят друг на друга: гость разглядывает хрустальный бокал, наполненный желтым напитком, генерал смотрит на колеблющийся свет свечей. — Но потом все же остался. Сам знаешь, служба. Человек становится черствым, упрямым. Я обещал отцу, что отслужу свой срок до конца. Потому и остался. В отставку я вышел рано, это правда. В пятьдесят мне доверили командование корпусом. Мне показалось, я для этого слишком молод. Тогда и подал в отставку. Меня поняли и отставку приняли.
— Дай вообще, — продолжает он, делая знак лакею, чтобы тот налил красного, — настало время, когда служба уже перестала быть мне в радость. Революция. Время перемен.
— Да, — откликается гость. — Об этом я слышал.
— Только слышал? А мы это пережили, — строго добавляет генерал.
— Наверное, не просто слышал, — поправляет себя его собеседник. — Семнадцатый, да. Тогда я во второй раз отправился в тропики. Работал в болоте с китайскими и малайскими кули. Китайцы — лучшие работники. Все проиграют в карты, но лучше их никого нет. Мы жили на болоте в самой чаще. Телефона не было. Радио тоже. В мире шла война.
Я тогда уже был гражданином Англии, но всем было понятно, что против собственной родины я сражаться не могу. Такие вещи они понимают. Поэтому я смог вернуться в тропики. Мы там не знали ничего, меньше всего могли знать кули. Но однажды в болоте, без газет и радио, там, где до всего добираться не одну неделю, мы вдруг перестали работать. В двенадцать часов дня. Безо всякой причины. Вокруг нас ничего не изменилось: условия работы, дисциплина — все было по-старому, даже питание. Ни плохое, ни хорошее. Какое возможно. Каким оно там должно быть. И вот в один прекрасный день в семнадцатом году в двенадцать часов дня все кули говорят, что больше работать не будут. Вышли из чащи — четыре тысячи кули, по пояс в грязи, торс голый, сложили на землю орудия труда: топоры, лопаты, — и сказали: «Хватит». Начали требования выдвигать. Чтобы у владельцев земли отобрали право дисциплинарного суда. Хотели, чтобы им повысили плату. Увеличили обеденный перерыв. Непонятно было, что в них перемкнуло.
Четыре тысячи кули у меня на глазах превратились в желтых и коричневых демонов. После обеда я на лошади помчался в Сингапур. Там и узнал. Я был одним из первых на полуострове, кто это узнал.
— Что ты узнал на своем полуострове? — спрашивает генерал, наклонившись вперед.